Особенностью Петербургского ГЖУ было использование его штабом ОКЖ в качестве «отстойника» для оказавшихся не у дел старших офицеров и генералов. В большинстве случаев, как пишет Мартынов, это был никуда не годный материал, и начальство терпело их благодаря своему безграничному благодушию. Одного из них, незадачливого и неприспособленного к делам полковника, в конце концов назначили начальником Вятского губернского жандармского управления. Он прославился тем, что, не имея никакого понятия не только о сыскном деле, но и о простом делопроизводстве, спрашивал у своего адъютанта, подававшего документы на доклад: «Это нам пишут или мы пишем?» Но еще задолго до назначения в Вятку этот полковник был прикомандирован к Мартынову в качестве помощника для разбора вещественных доказательств по делам одного дознания. Нужно было отобрать самые существенные улики, а хлам отбросить в сторону. Через неделю полковник принес поручику Мартынову отобранные материалы, среди которых находились произведения Тургенева, Григоровича, Чехова, Лермонтова и Тютчева. Мартынов просто ахнул, когда увидел, что стихотворение Лермонтова «Тучки небесные, вечные странники…» попало в разряд материалов с «тенденциозным содержанием»!
…Начальника Петербургского губернского жандармского управления генерала П. В. Секеринского на месте не было — он в дневные часы наносил визиты в штаб корпуса, Департамент или Петербургское охранное отделение, но не по делам службы, а просто для поддержания добрых связей и «понюхать, чем пахнет в сферах». Для этого он использовал казенный экипаж, чуть ли не единственный в системе ОКЖ и ДП — второй такой был у начальника Варшавского ГЖУ. Петр Васильевич Секеринский был «осколком прошлого» и дослуживал свои последние годы. Он был уже в преклонных летах, но молодился, держался бодро и подкрашивал волосы, особенно усы. Про него рассказывали, что как-то варшавский наместник граф Берг во время объезда Варшавской губернии обратил внимание на барахтавшихся в пыли «жиденят» и, указав на них пальцем, приказал:
— Окрестить и сдать в школу!
В числе «жиденят» оказался и Секеринский. Он попал в школу кантонистов и сделал потом неплохую карьеру. В управлении его звали за глаза «Пинхусом», его кабинет и апартаменты располагались на третьем этаже.
Мартынова он принял холодно:
— Вы что же — не желаете у меня служить? — В «высших сферах» генералу уже успели рассказать о переговорах выпускника Мартынова с Чернявским и Капровым. Поручик дипломатично ответил, что это не совсем так: он хотел бы научиться сыскному делу, но теперь, «зная преданную службу его превосходительства по политическому розыску», не сомневается, что попал в нужное место. Секеринский смягчился. Узнав, что новый адъютант служил адъютантом у Шрамма, дал понять, что он не чета «таким генералам» и что «молодому человеку» не придется жалеть о своем новом назначении.
К счастью для Мартынова, полковник Кузубов оказался прекрасным товарищем и большим докой по строевой и хозяйственной части. Он указал Мартынову на двух унтер-офицеров, которые занимались всем этим делом на первом этаже управления, и порекомендовал доплачивать им по 2–3 рубля в месяц, чтобы они взяли все обязанности нового адъютанта на себя. Так и получилось: унтер-офицеры были довольны, легко и свободно чувствовал себя на новом месте Мартынов. А скоро он уже пересел за «секретный» стол и погрузился в следовательскую работу. Пока же Секеринский порекомендовал ему снять квартиру поближе к месту работы.
Мартынов раньше всех приходил в управление, знакомился с оставленными накануне подготовленными в отделении и поступившими из других подразделений документами, составлял при необходимости меморандумы и шел на доклад к начальнику. Секеринский был, конечно, не чета московскому Шрамму. О служебном экипаже мы уже упоминали, но он и ежеутренние доклады адъютанта принимал иначе. Он не любил читать подписываемые им бумаги — за исключением особо важных, а только после устного доклада о содержании документа бросал на Мартынова добродушно-ехидный взгляд и спрашивал:
— Так ли это?
— Так точно, ваше превосходительство! — неизменно отвечал Мартынов.
После этих успокоительных слов бумага подписывалась. Подпись генерал-лейтенанта была такой тонкой и мелкой, что иногда Мартынову казалось, что ее на бумаге и вовсе не было. «Пинхус» также любил, чтобы сперва докладывались самые важные документы, а менее значительные — в самом конце.
К одиннадцати часам в отделении появлялся вахмистр Галочкин, «почтенный и неглупый человек — лукавый царедворец — и докладывал нам, что его превосходительство изволят сейчас сойти вниз». Сотрудники отделения понимали, что Секеринский, «окончивши фриштик» и напившись кофе, скоро спустится из своей квартиры в канцелярию и в сопровождении своего заместителя Кузубова и «лукавого царедворца» Галочкина будет торжественно обходить кабинеты управления. «Пинхус» обожал эти торжественные обходы и был не на шутку огорчен, если кто-нибудь из свиты не выдерживал подобающей моменту торжественности.