Повседневная жизнь Пушкиногорья

Генерал-губернатор и начальник края, маркиз Ф. О. Паулуччи через уездного предводителя дворянства А. Н. Пещурова предложил отцу Пушкина взять на себя надзор за поступками сына. По словам поэта, Сергей Львович «имел слабость» принять это предложение. С одной стороны, им двигал страх перед начальством (как бы вольнодумство сына не навлекло на него самого подобных подозрений), с другой — вероятно, желание оградить сына и всю семью от вторжения посторонних наблюдателей. Пушкин смотрел на это иначе: «Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом», — жаловался он В. А. Жуковскому^[72]. Между отцом и сыном произошла безобразная сцена — о ней стоит упомянуть, потому что она особенно ярко рисует домашнюю обстановку, в которую попал Пушкин. Произошла она в конце октября, то есть уже через три месяца после его прибытия, — можно только воображать, в какой обстановке провел эти три месяца опальный поэт. Пушкин резко поговорил с отцом в присутствии матери. О реакции отца он сообщил Жуковскому: «Отец мой, пользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить <…>, обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют»^[73]. Понятно, что долго вместе при таких напряженных отношениях отец и сын не могли прожить бок о бок. В середине ноября сначала брат и сестра, а затем и родители поэта покинули Михайловское. Предварительно Сергей Львович официально отказался от наблюдения за сыном, сославшись на неотложные дела в столицах. Пушкин остался в Михайловском один. В начале декабря он пишет своему одесскому знакомому Д. М. Шварцу: «Вот уже 4 месяца, как нахожусь я в глухой деревне — скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. <…> Уединение мое совершенно — праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко — целый день верхом — вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга — и с нею только мне не скучно»^[74]. По интонации этого письма чувствуется, что Пушкин еще не вполне успокоился, воспоминания о «стране полуденной» и итальянской опере еще тревожат его, свою тоску он пока еще избывает в седле, летая по сбросившему листву лесу и непроезжим ноябрьским дорогам. Но все же нота примирения уже ощущается. И во многом она связывается с окружающим поэта пейзажем. Как пишет Д. С. Лихачев, «открытие русской природы произошло у Пушкина в Михайловском»^[75]. Действительно, именно здесь были написаны, и, конечно, не случайно, самые потрясающие пейзажи русской лирической поэзии, очень разные. Сначала мрачно-безысходные:

Ненастный день потух; ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой;
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла…

Потом гармоничные даже в своей осенней грусти:

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.

Потом — всё то же, но с долей здоровой иронии:

Короче дни, а ночи доле,
Настала скучная пора,
И солнце будто поневоле
Глядит на убранное поле.
Что делать в зимни вечера,
Пока не подавали кушать?

И в конце концов в «Послании П. А. Осиповой» в полной мере зазвучала совсем спокойная и светлая элегическая нота, которая окрашивает преимущественно весь этот период:

Быть может, уж недолго мне
В изгнанье мирном оставаться,
Вздыхать о милой старине
И сельской музе в тишине
Душой беспечной предаваться.
Но и в дали, в краю чужом
Я буду мыслию всегдашней
Бродить Тригорского кругом,
В лугах, у речки, над холмом,
В саду под сенью лип домашней.

Таковы же строки из «Путешествия Онегина», в которых Пушкин очерчивает свой новый идеал в противовес романтическому:

Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых <…>