Повести. Рассказы

Делегат вышел из каюты, испытывая одновременно и страх и радость, пощупал то место, где была шишка, и незамедлительно передал распоряжение господ всем, кто находился на берегу, на деревьях и на плотах. От себя он громко добавил:

— Это пошлют самому высокому начальству, так что делать надо чисто, аккуратно и красиво!..

Все сразу засуетились: кто промывал листья, кто нарезал древесную кору, кто вылавливал мох — буквально с ног сбились. Сам же депутат стал распиливать доски, чтобы сделать шкатулку для петиции. Две дощечки, обструганные особенно тщательно, до блеска, той же ночью отправили к ученым на вершину горы, чтобы те сделали на них надписи. На той, которая должна была служить крышкой шкатулки, попросили написать пожелание «жизни долгой, как горы; счастья бескрайнего, как море». Вторую дощечку депутат хотел оставить на своем плоту в память о столь лестном для себя событии и написать на ней: «Зал простодушия». Однако ученые согласились сделать лишь одну надпись — с пожеланием долголетия и счастья.

3

К тому времени, когда два тучных сановника вернулись в столицу, один за другим начали возвращаться и остальные обследователи, не было только самого Юя. Несколько дней сановники отдыхали дома, а затем коллеги из Департамента водного хозяйства в складчину устроили прямо в департаменте пышный банкет по случаю их благополучного возвращения. Билеты на банкет были трех видов: «Счастье», «Благоденствие» и «Долголетие», причем за самый дешевый приходилось платить по пятнадцать больших раковин. [346]В этот день, как говорится, колесницы текли, как река, и влекли их кони-драконы; еще не упали сумерки, а главные гости уже собрались, и во дворе зажгли светильники. Аромат мяса и рыбы, поданных на треножниках, достигал стражников, стоявших у ворот, и они то и дело глотали слюну. Трижды наполнились и опустели чаши, и тогда сановники принялись описывать виденное ими по пути в пострадавшие от наводнения края: белоснежные цветы тростника, золотистую глинистую воду, жирнейших угрей, нежнейшие водоросли и многое, многое другое… Слегка захмелев, они извлекли собранные для них образцы народной пищи. Образцы были уложены в изящные деревянные шкатулки с надписями на крышках, сделанными либо в стиле триграмм Фу Си, [347]либо в стиле Цан Се, [348]который «исторг слезы у беса». Все первым делом стали любоваться иероглифами, пустились в споры, чуть не подрались, но в конце концов решили отдать пальму первенства надписи «Счастье в стране и в народе спокойствие»; во-первых, ее с трудом можно было прочесть, так сильно веяло от нее стариной, а кроме того, текст пришелся весьма кстати и заслуживал быть занесенным в анналы истории.

Когда закончилось обсуждение этого исконно китайского вида искусства, вопросы культуры отошли на второй план, и собеседники занялись исследованием содержимого шкатулок. Единодушное восхищение вызвала искусная форма лепешек. Дальше, однако, мнения разошлись — тут, по-видимому, сыграло роль изрядное количество выпитого вина; некоторые, вкусив лепешек из сосновой коры, восхваляли их чистый аромат, изъявляя готовность завтра же повесить на крюк свои чиновничьи шапки и уйти в отшельники, чтобы насладиться ничем не запятнанным счастьем. Те же, кто отведал печенье из листьев кипариса, нашли его грубым и горьким, царапающим язык; как нелегко приходится, сказали они, государю, который вынужден вместе с подданными переносить подобные тяготы. [349]А еще несколько человек бросились к ним и попытались отнять надкушенные лепешки и печенье; они объяснили при этом, что скоро состоится благотворительная выставка, и если от экспонатов останутся одни объедки, выйдет конфуз.

Возле департамента вдруг поднялся шум. Группа парней в рваной одежде, с почерневшими от загара лицами, прорвалась через линию заграждений и вторглась в помещение. Стражники прикрикнули на них и преградили путь, скрестив свои сверкающие копья.

— В чем дело? Не видите, кто идет? — вздрогнув от неожиданности, воскликнул шедший впереди высокий, худой и очень нескладный мужик.

Попристальнее вглядевшись в сумеречную мглу, стражники почтительно вытянулись, подняли копья и пропустили парней, задержав лишь догонявшую их запыхавшуюся женщину в халате из домотканого темно-синего полотна, с ребенком на руках.

— Вы что, не узнали меня? — спросила она изумленно, утирая кулаком пот со лба.

— Можем ли мы не узнать вас, госпожа Юй!

— Так почему же меня не впускают?

— Время сейчас неподходящее, госпожа Юй. С нынешнего года взялись за очищение нравов и исправление людских сердец, за отделение мужчин от женщин. Нынче ни в какой ямынь никаких баб не пускают, не только в этот, и не только вас. Вы уж на нас не сетуйте — такова воля начальства.

Госпожа Юй постояла молча, затем вскинула брови и, обернувшись, закричала: