Повести. Рассказы

Слез не было. Митя сидел на заднем сиденье, подавшись вперед так, чтобы по возможности видеть лицо жены. Он ждал от нее каких-то объяснений, уточнений, подробностей… леший знает, чего там еще? — Митя и сам не понимал, что он хочет услышать, о чем спросить, но смотрел он так, как если бы вопрос был уже задан и оставалось терпеливо ждать ответа.

Катю раздражал его взгляд. Оказалось, что ей ничуть не жаль Митю. Она поняла это в аэропорту, когда увидела мужа — совершенно постороннего, неинтересного ей человека с какой-то своей неинтересной ей бедой, в которой Катя отчего-то должна была принимать участие и, наверное, испытывать определенное сострадание, но никакого сострадания она не испытывала, а изображать его не могла, да и не хотела. Больше всего она хотела сейчас остаться одна, но Митя мешал, все заглядывая сбоку ей в лицо. Катя сказала:

— Врач просит о вскрытии.

— Что?

— Врач настаивает на вскрытии тела, но я…

— Нет, нет, ни за что, никогда.

— …я сказала, что ты возражаешь.

— Я возражаю!

— Не кричи, пожалуйста. Я же за рулем, а ты — в самое ухо.

— Но ведь они не могут?! Без разрешения, то есть согласия, — Митя держался обеими руками за спинку Катиного сиденья.

— Нет, конечно. Если родственники против…

— Я против!

— Не кричи, Бога ради! Как скажешь, так и будет.

И тогда он вдруг заплакал, скорчившись на сиденье, почти опустившись в него лицом.

— Это я виноват, — голос вдруг тонкий, девчачий. — Я не должен был уезжать, — и услышал, как жена засмеялась. Впрочем, смех был невеселый.

— Да нет, — сказала она. — Это я виновата.

Ехать на кладбище они собирались из городской квартиры. На лестничной площадке возвышалась прислоненная к стене розовая крышка гроба и казалась огромной.

В комнате в длинном ящике на столе лежала мама, остроносая, с обиженно поджатым ртом, кротко сложив на груди ручки. Митя сидел около, на продавленном диванчике, жалко и благодарно кивая каким-то смущенным людям, наклонявшимся к нему, пожимавшим кто руку, кто плечо и тихо говорившим, что надо держаться, не падать духом, что теперь уж все равно ничего не поделаешь и надо жить дальше. Смущенные люди приносили разнообразные, влажные цветы и клали их либо на сервант, либо прямо на маму, на ее живот и ноги.

Мите мерещилось во всем этом какое-то чудовищное недоразумение, чей-то неумный розыгрыш, в котором ему уготовили очень неловкую, но ответственную роль, и он не понимал, как с нею лучше справиться, никого при этом не насмешив и не обидев. Митя старался придать лицу выражение достоинства и скорби, но на самом деле он мог думать сейчас только об одном: ему страшно хотелось есть.

Он слышал кухонную возню, перезвон посуды, чуял раздражающие, прельстительные запахи и стыдился своей каменной бесчувственности. Вот ведь — таинство смерти, горечь сиротства… чем там еще, возвышенным и суровым, должна быть занята его голова? А он?! По запахам и звукам Митя с безошибочностью маньяка определял характер кухонных работ и тосковал.

Три приятельницы пришли к Кате помочь организовать поминальный стол. Две — помогали, третья — что называется, путалась под ногами. Надя и Таня помогали, Даша — путалась.

Надя ловко орудовала с ножом у стола — салат. Таня сливала из кастрюли через дуршлаг в умывальник — рис. Катя чистила картошку. Даша жадно курила, примостившись на широком подоконнике, уставленном банками и кастрюлями. Она сказала:

— Зато теперь у вас с Митей все будет легко и просто.

— А может, я от него уйду, — сообщила Катя.

— Иди ты! — Даша.

— Ну и правильно! — Надя.

А Таня проницательно сощурилась через плечо и сказала:

— Ты влюбилась.

— Как же иначе, — улыбнулась ей Катя.

— А ты отдай Митьку мне, — предложила Даша. — Я ему буду дивной женой.

— Бери, — согласилась Катя.

— Дуры, — сказала Таня.

— А что с квартирой? — спросила Надя.

— Разберемся, — успокоила Даша. — Свои люди.

— Я жрать хочу, — прошептал Митя, когда Кате пришлось войти и стать совсем близко от гроба, чтобы извлечь из серванта кувшин. — Кишки просто слиплись. Может, ты тут посидишь вместо меня, а я пока…

— Бог с тобой! Как это «вместо»?! — изумилась жена и, подумав, приказала: — Идем.

Они прошли мимо комнаты, где в ожидании, тихо переговариваясь, сидели и стояли люди, в большинстве — немолодые, дурно причесанные женщины в трикотажных кофтах.

Катя затолкнула мужа в ванную комнату, отвернула краны в ванне, чтобы шумело, и велела Мите ждать.

— Плакать пошел, — удовлетворенно покивали друг другу женщины.

Притворив дверь, Катя сунула мужу холодец на тарелке и хлеб.

— Вилку забыла! Я сейчас.

Она несла из кухни вилку для страдальца, но взгляд, случайно брошенный в сторону, заставил ее замереть на полушаге, полувдохе: положив руку на притолоку, кто-то стоял в дверях комнаты, и эта рука, эта желтая рука с пересохшей старческой кожей в коричневых пигментных пятнах была знакома до такого ужаса, что Катя отшатнулась, прислонилась к стене.

А видение скользнуло и исчезло.

Катя заглянула в комнату.

Женщины посмотрели на нее, дружно притихнув.

Она оглядела их с подозрением, как заговорщиков.