Повести и рассказы

Церковь была ветхая, тесная, темная; иконы — очень грубого письма. Оба гостя сняли шляпы и перекрестились. Хрисантов озирался по сторонам, делая вид, будто очень интересуется; ему страшно хотелось сказать крестьянам что-нибудь приятное; на языке вертелись слова: «Прекрасная церковка!»; но он их так и не произнес, потому что в это мгновенье внимание его привлек Иванов, прикладывающийся к иконам перед алтарем с благочестием, которого Хрисантов никогда в нем не подозревал. На губах Хрисантова промелькнула ироническая улыбка, но он, ни минуты не колеблясь, тотчас же оказался перед иконами, чтобы последовать примеру приятеля… Внутренне он возмущался этим ненужным агитационным приемом Иванова, вынудившим и его напустить на себя притворную набожность: в этот момент он вспомнил, что вот уж двадцать лет не целовал икон! Унизительной и нечестной показалась ему эта комедия, которая, пожалуй, не введет в заблуждение крестьян, достаточно индифферентных, а только вызовет у них лукавую усмешку. И он с досадой и отвращением стал прислонять свой рот к жирной грязи икон, оставленной на них за три столетия многими тысячами потрескавшихся, немытых и прыщавых губ… Будь он хладнокровней, он держал бы свои губы на почтительном расстоянии от святых ликов, как хитро поступал его богобоязненный друг.

Кончив прикладываться, Хрисантов метнул в Иванова несколько полных скрытого гнева взглядов. Но тотчас вынужден был отчасти признать правоту его: у церковных дверей уже толпились крестьяне, желающие поглядеть на своего депутата, господина Христианова. И очень хорошо, что они видели, какой он ревностный христианин, — во всяком случае вреда тут нет.

Положив на свечной ящик по серебряной меджидие{137}, гости вышли во двор и стали сердечно жать руки любопытным избирателям.

V

Хрисантов вздохнул с облегчением. Оба направились к пролетке, ждавшей их у ворот. Пора было ехать домой. Иванов, по своему обыкновению, и тут взял на себя инициативу: простился с кметом и с крестьянами, потом с псаломщиком, которому сунул в руку что-то белое, блестящее, вызвавшее на лице его блаженную улыбку, потом со священником, сделав вид, что целует его морщинистую костлявую и когтистую руку. Не успел Хрисантов с непобедимым содроганием облобызать святую десницу священника, как появились двое разрумянившихся крестьян, один из которых поднес Хрисантову фляжку. Что это?

— Изволь выкушать, господин! — воскликнул крестьянин. — Мы пришли тебя на свадьбу к чорбаджии звать. Ведь ваша милость нашим депутатом будете!

— На здоровье! — возгласил другой.

Музыкословесный пришел в восторг. Уж коли чорбаджия оказал Хрисантову честь — дело в шляпе. Очень были обрадованы и кмет и остальные крестьяне: чорбаджи Нено был человек влиятельный. Вслед за своим товарищем Иванов тоже взял фляжку: вставши одной ногой на подножку пролетки, он произнес пламенную речь в честь избирателей и их избранника и выпил за здоровье чорбаджи Нено.

— Айда на свадьбу! — в восторге воскликнул кмет.

— Попляшем у него! — закричали другие.

Музыкословесный ничего не сказал; в порыве энтузиазма он даже лишился дара речи. Только лицо его расплылось в широкой улыбке, отчего превратилось в неподвижную, застывшую, тупую карнавальную маску.

— Пускай видит, пускай знает весь народ, за кого бюллетень опускать будет! — кричали третьи.

Батюшка тоже что-то кричал.

Хрисантову, спешившему выбраться вон из села, на волю, так как длительное притворство и стеснение сильно угнетали его, вовсе не хотелось фигурировать еще в качестве свадебного гостя у чорбаджи Нено. Но об отказе не могло быть и речи. Кроме того, приходилось учитывать психологический момент: было бы непростительно упускать возможность заручиться дружбой одного из знатных людей села, а заодно — закрепить новыми радостными излияниями и возлияниями союз, уже столь счастливо заключенный с жителями Дермендере. Друзья храбро отправились на свадьбу, предшествуемые музыкословесным с его застывшей улыбкой. Он побежал предупредить хозяев о высоком посещении и подготовить славный прием обоим гостям. Вскоре визг волынки возвестил о том, что дом чорбаджии недалеко. Когда они к нему приблизились, первым, кто бросился им в глаза, был опять-таки музыкословесный, сопровождаемый толпой ребятишек, среди которых он выглядел тамбурмажором{138}; рядом шел старый, толстый крестьянин, в шапке набекрень, который, энергично размахивая руками и указывая на Хрисантова, что-то рассказывал. Этот крестьянин и был чорбаджия. Круглое лицо его было красно как рак, а заплывшие глазки быстро-быстро моргали. Последние три шага он пробежал, после чего с отеческой нежностью обнял Хрисантова, влепив ему в губы несколько мокрых поцелуев, да еще несколько (так как Хрисантов невольно отшатнулся) запечатлел у него на щеке и ухе.

— Не бойтесь, ваше благородие. Чорбаджия — человек достойный, — ободрил гостя псаломщик.