Повести и рассказы

Бежали, схватившись за руки, по узкому грязному переулку. Отдышались.

- Легко отделались, - одобрительно засмеялся я. - Скажите, кой черт поддел вас не признаться сразу, что ваша левая лапа резиновая, как галоша "Проводник"?

- Да я, собственно, боялся потерять две лиры. Вы знаете, когда пять дней подряд питаешься одними бубликами... А теперь я, конечно, и сам понимаю, ухнули мои две лирочки!

- Ну, нет! - великодушно сказал я. - Вам, ваше величество, еще двести пятнадцать лет жить осталось, так уж денежки-то ой-ой как нужны. Получайте.

Встретил даму. Ту самую.

- Ну что, были?

- Конечно, был. Аванс отработал честно.

- Ну, что же? - с лихорадочным любопытством спросила она. - Что же он вам сказал?

- А вы верите всему, что они предсказывают? - лукаво спросил я.

- Ну конечно.

- Так он сказал, что с вас причитается еще целый ворох поцелуев.

До чего женщины суеверны, до чего доверчивы.

Старческое

Падают, падают желтые листья на серые, скользкие дорожки. Нехотя падают.

Оторвется лист и тихо, неуверенно колеблясь, цепляясь за каждую ветку, за каждый сук, падает, падает лист, потерявший все соки, свернувшийся, как согбенный старичок.

- Кхе-кхе...

Невеселую песню тянет тонким голосом запутавшийся среди черных голых ветвей ветер, тоже состарившийся с весны, когда было столько надежд и пышного ощущения своего бытия.

У черта на куличках теперь эти надежды и это пышное ощущение бытия!

Где та нарядная береза, которую он любил целовать в теплый задумчивый вечер, когда озеро гладко, как дорогое зеркало, а оттуда, где закат, доносится мирный, умилительный колокольный звон?

От березы остался грязный скелет, и сама она вместо гармоничного шелеста издает такой печальный скрип, что взять бы да и повеситься на ней от тоски и ужаса.

И еще упало несколько листьев. И еще...

- Кхе-кхе...

К вам, бедные старики человеки, обращаются мои взоры, и тоска давит сердце: ведь и я буду стариком.

Не хочется...

Как сухие листья, опадут мои нежные, шелковистые волосы - мои волосы! Как сучковатые ветви, станут мои гибкие сильные руки - мои руки! Уродливыми корнями уйдут в землю мои стройные ноги, каждый мускул которых напрягался и дрожал, когда несли они меня к любимой, - мои сильные ноги! Темная кора, вся в морщинах и царапинах, будет покрывать пригнувшееся к земле тело - мое тело, которое жадно целовали ненасытные женские губы.

Падайте листья, пригибайся ствол - к земле, к земле! Уходи в землю, старый дурак, нечего тебе шамкать о каких-то любимых и любящих женщинах, кто тебя, корявую колоду, мог поцеловать?

- Да ведь целовали же! Целовали! Ну, вот еще, ей-богу, целовали... И как!

Бедные старики.

Не старик я, а буду стариком.

Богатая у меня фантазия, роскошная фантазия! Вот захочу сейчас, закрою глаза, да и представлю себе, ясно, как на солнце, - отрывок, огрызочек моей старческой жизни.

Слушай, читатель.

- Кхе-кхе...

Шелковыми волосами, нежной щекой трется о мою заскорузлую, жилистую руку внук Костя, Саша или Гриша, как там его заблагорассудят назвать нежные родители.

- Дед, - говорит Костя, - что ты все спишь да спишь... Рассказал бы что-нибудь. Эх, ты!.. А еще мамка говорит, что писателем был.

Мои потухшие глаза чуть-чуть загораются.

- А ведь был же! Ей-богу, был! Помню, выпустил я как-то книжку "Веселые устрицы". Годов тому поди пятьдесят будет. Один критик возьми и напиши: "Этот, говорит, молодой человек подает надежды..."

- Подал? - спрашивает внук, с любопытством оглядывая морщинистого "молодого человека".

- Что подал?

- А надежды-то.

- А пес его знает, подал или не подал! Разве тут было время разбирать? Да ты сам взял бы какую книжку с полки, да почитал бы дедову стряпню, хе-хе-кхе... Кхе!

- Ну ее, - с наивной жестокостью детской ясной души морщится внук. Еще недоставало чего! Почитать... Ничего я там не пойму.

А у меня уже и самолюбия авторского не осталось. Все старость проклятая выела.

Даже не обидно.

- Ну, чего ты там не поймешь? В мое-то время люди все понимали. Неужто уж умнее были?

- Нет, непонятно, - вздыхает внук. - Вдруг сказано у тебя там: "Приятели чокнулись, выпили по рюмке водки и, поморщившись, поспешили закусить. "По одной не закусывают, - крякнул Иван Иванович..." Ни черта, дедушка, тут не разберешь.

- Вот те раз! Чего ж тут непонятного?

- Да что это такое водка? Такого и слова нет.

Молодостью повеяло на меня от этого слова - водка.

- Водка-то, такое слово было.

- Что же оно значит?

- А напиток такой был. Жидкость, понимаешь? Алкогольная.

- Для чего?

- А пить.

- Сладкая, что ли?

- Эва, хватил. Горькая, брат, была. Такая горькая, что индо дух зашибет.

- Горькая, а пили. Полезная, значит, была? Вроде лекарства?

- Ну, насчет пользы - это ты, брат, того. Нищим человек от нее делался, белой горячкой заболевал, под заборами коченел.

- Так почему же пили-то? Веселым человек делался, что ли?

Я задумчиво пожевал дряхлыми губами.

- Это как на чей характер. Иной так развеселится, что вынет из кармана ножик и давай всем животы пороть.

- Так зачем же пили?

- Приятно было.

- А вот у тебя там написано: "Выпили и поморщились". Почему поморщились?