Повести и рассказы

Ксендз поднял голову и, стоя на коленях, посмотрел в лицо стоявших перед ним судей. Ненависть и презрение прочел он во взглядах партизан и, вытянув вперед дрожащие руки, неожиданно охрипшим голосом взмолился:

— Пощадите! — и всхлипнул.

— А ты щадил?! — прозвенел в напряженной тишине голос Юзефа. — За сколько золотых ты меня, Иуда, пилсудчикам продал?

— Пощадите! — еще отчаяннее заскулил ксендз. — Я никого не продавал. Езусом сладчайшим, пречистой матерью его клянусь, не продавал! — снова боднул лбом землю. И тогда в возникшей вновь тишине прозвучал чей-то удивленный и одновременно насмешливо веселый возглас:

— Вот брешет, сука, вот брешет! Смотрите, люди добрые, все, как есть, брешет, а сам Езусом клянется.

В толпе, как первый отдаленный рокот надвигающейся бури, прокатился гул. Пан ксендз выпрямился и, стоя на коленях, протянул руки к Яну Неходе. Он чувствовал, что одно слово этого молчавшего, измученного лишениями человека способно или усмирить готовую прорваться ярость сотен людей и сохранить жизнь ксендзу, или, наоборот, отдать его во власть еще молчавшей, но уже готовой грозно зарычать толпы.

Пан ксендз потянулся, пытаясь обнять колени Неходы, но партизанский вожак брезгливо отступил назад, и одновременно с ним от ксендза отодвинулась вся толпа.

— Братья! — продолжал дрожащим голосом священнослужитель. — Пан Нехода! Пан Юзеф! Я ни в чем не виноват! Я вам все расскажу! Вы сами увидите, что я не делал ничего такого, что запрещено святой церковью! Я все делал так, как предписывает наша церковь! Ну, зачем вы молчите, пан Нехода! Зачем вы молчите, Панове прихожане!? Ведь я тридцать лет живу с вами! Ведь вы же меня хорошо знаете!

По толпе как будто прошел ток, и молчание сразу прорвало десятками злых голосов:

— Знаем, знаем!

— За тридцать лет-то узнали!

— Расскажи нам про Казимириху!

— А моего Гната за что повесили?

— А старого доктора забыл?

— А Кристофа с Паранькой помнишь?

И от каждого нового выкрика ксендз вздрагивал, как от удара метко кинутого камня. Он, задыхаясь, хрипя и всхлипывая, ползал на четвереньках, стараясь обнять колени Неходы или кого-либо из партизан, но они отходили в сторону. Отступая с презрением от ползающего ксендза, люди постепенно повернулись спиной к дороге. Казалось, большая толпа людей стоит и смотрит, а перед ней ползает какое-то противное и ядовитое насекомое, уже полураздавленное, но все еще живое и вредное. Молчавший до сих пор Нехода отбросил веточку, все еще бывшую в его руках, и заговорил. Народ сразу же смолк, внимательно слушал, что скажет партизанский вожак.

— Слушайте, ксендз Поплавский. Перестаньте голосить. Сейчас вас ни стрелять, ни вешать никто не будет, но в дальнейшем нам это, конечно, придется сделать. Именно повесить. Пули вы недостойны. Только это мы сделаем после суда, после открытого всенародного суда. А на суде вы, конечно, все расскажете народу. Да мы вам и не позволим врать или увертываться.

Обрадованный, что непосредственная угроза смерти миновала, ксендз закивал всем туловищем, не поднимаясь, однако, с колен.

— Благодарствую, пан Нехода! Благодарствую, панове партизаны! Я буду говорить, и вы сами увидите, что я всегда только был исполнителем указаний святой церкви и ее папы.

Но торопливых слов обрадованного ксендза никто не слышал. Еще тогда, когда начал говорить Нехода, до слуха стоящих на площади людей донесся отдаленный, но мощный гул. А сейчас этот гул превратился в беспрерывный грохот, и из-за поворота улицы в центр местечка ворвались советские танки. Десятки тяжелых машин с ревом и гулом мчались по шоссе, пересекавшему местечко, по направлению к фронту. Танковые люки были открыты, и высунувшиеся до пояса танкисты о чем-то весело переговаривались с автоматчиками, сидевшими на броне. Не замедляя движения, колонна быстро проносилась мимо восторженно приветствовавших ее людей.

— Двадцать девятый… тридцатый, тридцать первый… — громко считал кузнец, но даже его необъятный бас слышали только рядом с ним стоявшие люди. — Вот силища прет! — восторженно заорал он, когда его счет перевалил за пятьдесят. — Давай, давай, хлопцы, жми!

Толпа восторженно приветствовала танки, шедшие к недалекому фронту. Все стояли спиной к пану ксендзу и не обращали на него никакого внимания. А он, видя, что никто на него не смотрит, поднялся с колен, тоже покрикивая что-то одобрительное и даже помахав рукой танкистам, воровато взглянул направо и налево.

«Слава Езусу! Вовремя подвернулись эти проклятые русские танки. Пока никто не смотрит, можно отойти в сторону. Только бы уйти за угол вон того дома, а там через выгон и «до лясу».

Ксендз сделал один мелкий еще нерешительный шажок в сторону. «Нет, определенно никто на него не смотрит. Все вылупились на эти большевистские чудовища». Пан ксендз осмелел и сделал крупный шаг в сторону, чтобы бочком отойти от толпы, но в то же мгновение ему показалось, что его по правому боку резко ударили железной палкой. Ойкнув, ксендз оглянулся и торопливо поднял вверх обе руки, хотя никто ему этого не приказывал.