Повести и рассказы

Вот, наконец, и дом. Ксендз быстро и круто повернул к своей калитке. Но тут движение святого отца резко затормозилось. Пан ксендз почувствовал, что на его плечо легла чья-то огромная и твердая, как железо, рука.

— Зачем так спешите, уважаемый? — загудел над головой чей-то еще не опознанный, но почему-то знакомый бас, и ксендз сразу почувствовал, как у него ослабли колени и ноги сразу стали вялыми и непослушными. — Куда торопитесь? — продолжал тот же голос. — Будете перед народом ответ держать, святой отец. За все, сукин сын, сполна ответишь.

Ксендз попытался вывернуться. Ему казалось, что, если он сумеет сделать еще два шага, захлопнуть за собой калитку своего двора, то никакой опасности не будет. Все будет так, как было до сих пор. Но вывернуться не удалось. Напротив, та же рука круто повернула ксендза в обратную сторону. Ксендз взглянул и понял, что погиб. Он сразу узнал в державшем его за плечо человеке черноволосого кузнеца, который, по всем данным, должен быть расстрелян гестаповцами еще в 1943 году. Пан ксендз был уверен в этом. Ведь всего того, что узнало гестапо об этом местечковом подпольщике, было достаточно, чтобы расстрелять половину жителей местечка. А затем, взглянув на дорогу, увидел ксендз и чахоточного сапожника Юзефа, чья старуха выла у него во дворе, ползала на коленях, пытаясь целовать его ноги, билась головой о кирпичную дорожку у крыльца, вымаливая свободу и жизнь своему больному мужу. Увидел ксендз и Яна Неходу и показалось ему, за спиной сына стоит сам старый доктор. Стоит, и нехорошо улыбается, и грозит ему огромным костлявым кулаком. Увидел ксендз и еще несколько десятков людей, которых давно уже вычеркнул из списка своих прихожан, да заодно и из списка живых.

Сейчас все они стоят, хмурые и молчаливые, как судьи, уже приговорившие обвиняемого. Пап ксендз почувствовал, что все его тело покрывается холодным липким потом, и уперся ногами в землю, как упирается конь, внезапно увидевший перед собою пропасть. А к партизанам со всех сторон подходили жители местечка, и небольшая вначале группа вооруженных людей сейчас стояла во главе огромной толпы поселян, бывших до этого верными прихожанами ксендза. Но ни в чьих глазах не встретил пан ксендз ни одобрения, ни поддержки.

Железная партизанская пятерня освободила плечо ксендза и в то же мгновение крепко схватила святого отца за шиворот, а гудящий, как труба судного дня, голос произнес:

— Ну, что ж. Не хочешь сам идти — силком заставим. Даже потрудимся для вашего преподобия. На руках доставим.

В ту же минуту пятки пана ксендза, все еще упиравшиеся в засохший суглинок дороги, оторвались от земли, и он почувствовал, что его тащат к молчаливой, нахмуренной толпе партизан. От ужаса и позора он закрыл глаза, чтобы не видеть эту грозно молчавшую, нахмуренную толпу.

— Вот, доставил! — удовлетворенно прогудел кузнец и поставил ксендза на землю перед партизанами. Но ксендз не устоял на ногах. Не открывая глаз, он покачнулся и, упав на колени, глухо стукнулся лбом о землю дороги.

В те несколько мгновений, которые потребовались кузнецу для того, чтобы донести папа ксендза от калитки дома до толпы, в душе служителя церкви произошел целый переворот.

Поднятый могучей рукою кузнеца на воздух, ксендз почувствовал, как воротник сутаны туго стянул ему горло. Трудно, очень трудно стало дышать. Ксендзу показалось, что не мягкий, подбитый шелком обношенный воротник сдавил ему горло, а петля из жесткой колючей веревки. Пан ксендз почувствовал, что сейчас, в течение одной-двух минут, решится его судьба, а затем уже настоящая петля перетянет ему горло, и нет никакой возможности избежать этого.

С ужасающей беспощадной ясностью старый паук почувствовал, что для него нет спасения, что вся святая католическая церковь и даже сам папа римский не в силах помочь ему, что этой молчащей толпе не страшны ни проклятия церкви, ни грозные послания ватиканского святоши. Даже страшное для опростоволосившегося служителя церкви судилище консисторской конгрегации показалось пану ксендзу уютным и заманчиво недоступным. Жить! Любой ценой сохранить жизнь. На коленях, унижаясь, вымаливать себе возможность жить. Потом, когда изменятся обстоятельства, он все это припомнит, за все рассчитается, но сейчас, какими угодно унижениями, каким угодно покаянием, только бы купить себе жизнь.

Падая ниц перед партизанами, ксендз даже не почувствовал боли, хотя весьма основательно боднул лбом утоптанную многими тысячами человеческих ног землю. Только по его жирной спине, выгнутой, как дуга, пробежала дрожь, когда он услышал над собой голос чахоточного сапожника:

— Что, страшно стало держать ответ перед народом?. Вставай, не притворяйся. Мы тебя не самосудом, а всенародно судить будем. Всему народу покажем, какая ты гадина. Вставай, гадючье племя!

Одновременно пан ксендз почувствовал, что чей-то сапог непочтительно ткнул его в зад.

— Вставай, — загудел бас кузнеца.