Повести и рассказы

Молчание. Потом вопрос:

— Это сухарь такой, длинный такой идиот?

— Он самый. Полчаса молол мне всякую чепуху о машинах, у меня даже в глазах зарябило, но придется рисовать.

— Почему придется?

— Деньги. Что ж делать?

— Отказаться.

— Как же отказаться? Я уже согласился.

Франя обернулась вдруг к Лютому, встала.

— Твой Олейников — мальчишка и дурак. Терпеть его не могу.

— Да он не мой совсем, позволь!

Но перебить Франю невозможно.

— Если ты за деньги с такой сволочью будешь работать, так и знай: на порог не пущу.

Лютый оторопел.

— Но, Франя…

— Делай как хочешь. Растяпа. Надоел. Но слово мое — твердо.

И Франя ушла в соседнюю комнату. Хлопнула дверью.

Лютый остался один.

Опять промахнулся. Луна и наедине — а он о деньгах.

— Франя. Прости, ради бога. Что ты взъелась вдруг?

— Пошел к черту!

На площади Лютый остановился. Он ничего не мог понять.

За углом мальчишеский голос запел:

Солнце скрылось за окошком,
Сразу стало холодно…

Молчание — и:

— Ванька, куда попер?

Ванька ответил грубо, на всю площадь.

III

Письмо; которое получил Олейников, было от Гриши, брата Франи. Вот оно:

«Короче говоря: я сейчас застрелюсь.

Вот в чем дело. Ты, может быть, забыл, а я помню 3 июля 1915 года в деревне Вольки-Дронжи, Ломжинской губернии. Мы только что отступили от Единорожца. Красносельцы уже были в руках у немцев. Все вповалку спали. Мы тоже спали. Потом внезапный обстрел — и паника. Все вылетело на улицу: пехота, артиллерия, обозы, мужики, куры, свиньи, коровы, — все смешалось, сбилось в комок. Люди, сшибаясь, убивали друг друга; артиллерийские передки мололи человеческие тела, а тела кричали еще. Вовек не забуду: посреди всего этого босая женщина вопила отчаянно: „Марилька-а!“ Марилька — дочь. Марилька ведь так и не нашлась…

Ты тогда схватил меня за руку, увел в халупу и сказал:

— Первое правило: коли испугался — иди в халупу и ешь картошку три минуты, по часам. Выйдешь потом — и никакой страх не заденет.

Ты помнишь: мы так и сделали. В деревне — грохот разрывов и паника. А мы сидели в халупе и ели печеную картошку, аккуратно снимая перочинным ножиком горелую кожуру. Потом вышли — и в два хлыста, в два стека принялись работать над человеческими лицами. Клин клином вышибается: дерущийся человек страшней снаряда. Мы били людей, чтоб насильно спасти им жизнь.

Спасибо: ты научил меня тогда противопоставлять беспорядочному движению спокойствие и знание цели. С того дня мы — друзья.

Затем — пропуск до июня 1917 года, то есть до дезертирства, до того, когда — с Польши, с Галиции, с балтийских берегов — пошла паника по всей России и свой панический порядок изобрела: молоть колесами тела людей, крушить черепа и драться остервенело. И опять: беспорядочному движению мы противопоставили спокойствие и знание цели. Как в атаке: „Держи направление твердо!“ Конечно, мы победили.

И дальше.

1919 год. Гражданская война. Мы расстреливали, ломали, уничтожали все, что хоть как-нибудь напоминало прежнее. Мы заскочили на тысячи лет вперед, и между нами и теми, кого мы убивали, была пропасть в тысячи лет. В этот год я совершенно перестал понимать простые мотивы человеческих поступков, которые сводятся к одной цели — весело и удобно прожить жизнь. Я пошел не по линии человека, а по линии человечества.

Короче говоря, я боролся с временем и пространством, я хотел будущее сделать настоящим. Это казалось возможным в те панические годы, когда время исчезло, — а теперь паники нет и жизнь снова движется во времени и пространстве. И если можно победить пространство, то время победить нельзя.

Я убедился: надо расслоиться на два этажа; первый этаж — настоящее, второй — будущее, идея, работа. Первый этаж, быт, — необходим. Без него пропадешь. Без него второй этаж повиснет в воздухе и, повинуясь законам притяжения, шлепнется на землю и разлетится вдребезги. Ведь вся жизнь всегда строилась по этой двухэтажной системе. Недавно во втором этаже жил дух, бог, потом туда ворвались бандиты, и там поселился разгул, и ветер хлопал окнами, а теперь там — мы. И ответственность на нас — страшная. Я спустился в первый этаж и погиб: остался без комнаты. Первый этаж не принимает меня, я тут чужой и ненавидимый человек, а назад, во второй этаж, я уже не могу: жалость меня не пускает. Я хочу открыть второй этаж всем, а люди отворачиваются. И у меня мысль: может быть, жизнь должна быть одноэтажной?

У меня изменилось зрение. Раньше я сквозь будущее глядел на настоящее — и мне никого и ничего не было жалко. А теперь я сквозь настоящее гляжу в будущее — и сомневаюсь: правы ли мы? Меня растлил старейший мотив жизни — жалость. Я с ужасом вспоминаю все, что делал в девятнадцатом году. Для того будущего, которое мы с тобой знаем, это необходимо, — но как быть с жалостью? Быт затемнил цель, для которой я жил. Мне жалко людишек: белогвардейцев, коммунистов — всех. Я хочу, чтобы уже теперь все осуществилось и все были бы счастливы.