Повести и рассказы

Лютый остался один у стен будущего театра, бывшей церкви. Линейка губисполкома ждала его невдалеке. Он пошел к ней. Уселись: кучер — слева, он — справа, спинами друг к другу. Пыль мело прямо в лицо художнику, и он пересел на другую сторону, плечом к плечу с кучером. Кучер хлестнул буланую лошадь, и линейка выехала из рудничного поселка в степь.

И вот трубы рудника ушли за бугор, а труб города еще не видно. Вокруг — степь, а над степью ветер несет черные сухие вихри.

Кучер нахлестывал лошадь.

— Н-но, барбос, полукалека!

Лошадь бежала быстро. Она, как и кучер, знала: скоро покажутся трубы города, вот за этим бугром, в котловине. В городе нет ветра и есть покойное стойло, сено и овес; лошади большего и не нужно.

А Олейников, вернувшись в контору, вынул из бумажника полученное утром письмо и внимательно прочел его еще раз. Лицо у Олейникова — узкое и сухое, и весь он — длинный и сухой. Глаза — серые, молодые.

II

Днем — душнота. Улицу товарища Артема десять раз подряд оттопаешь из конца в конец по пылище — и черен, как айсор; хоть садись на угол и чисти за пятьдесят «лимонов» сапоги служащим исполкома. Лицо — черное, открытая шея — черна, и борода, хотя только что брился, лезет уже из-под кожи; от солнца, что ли?

— Ма-асковские, харьковские газеты! Германия — в положении! Гражданин, возьмите «Известия»!

— От, раклы, разорались! Чего, курва, пристал? Пшел!

И на Харьковскую, в дверь — туда, где на вывеске: «Мороженое Тромбон».

— Шоколадное? Сливочное?

— Смесь. И сельтерской стаканчик.

На юге человек — что подсолнух: всегда воротит голову к солнцу. Таскали человека за волосы всякого цвета правители, чуть головы не оторвали, отпустили наконец, а человек — к зеркалу: прическу поправлять. В парикмахерскую сбегал, мороженое жрет и за барышнями бегает. Солнце в небе есть, крови в теле много — и надо ж жить!

— А-э! Товарищ Лютый! Восемьсот трильончиков за театр? Слышали, слышали. Как жизнь?

— Превосходно. А мороженое — лед. Отличное мороженое.

— Даешь папиросу!

— Есть.

— Приношу вам свои «фэ».

Закурил и пошел.

Лютый заплатил за мороженое — и домой.

Дома, в своей узкой и длинной комнате, обмылся, глянул в зеркало: усы — черные и блестящие, как волосы, как глаза, и не от пыли уже, а так художник Лютый черным и родился на свет, чтобы веселиться.

Переменил рубаху — и на площадь Революции, туда, где распутывает бабью чепуху милиционер, а вокруг народ сбился.

Бабы визжат, вцепившись друг другу в волосы.

Милиционер растолкнул баб и сказал убедительно сначала одной:

— Ты дура.

А потом другой:

— И ты дура, — чем и прекратил визг.

Лютый баб не слушал.

Он остановился, закинув голову, перед белым двухэтажным домиком.

— Франя-а-а!

— Я-а-а!

— Вечером будешь дома?

— Буду.

— Мне тебя нужно!

— А мне тебя не нужно.

— Я к тебе вечером приду!

— Лучше не приходи.

— Ты серьезно или шутишь?

— Да приходи уж!

И окно во втором этаже захлопнулось.

Тонкая психология: «не нужен» — значит, «влюблена», «не приходи» — значит, «приходи непременно». Да и как может быть иначе? Провинциальная девушка — и художник. И, усмехаясь, Лютый — снова на улицу товарища Артема, в губисполком, где у подъезда тачанки, линейки, мажары и даже сам автомобиль.

И — снова:

— Ма-асковские, харьковские газеты! Гражданин, возьмите «Красную ниву»!

— Брысь! Вечер.

Народ топчется на улице, валит в городской сад.

Туда, где музыка, мороженое и электрический фонарь, прут комсомольцы, красноармейцы, служащие исполкома, Угекапэ, Сольтреста, инженеры, раклы, проститутки, барышни с косами и без кос, с мамами и без мам, женщины замужние и незамужние, с мужьями и без мужей, чтобы ходить парами и в одиночку по кругу, сидеть на скамейках, пить вино и сельтерскую, есть бифштекс и мороженое, курить, петь, ругаться, объясняться в любви, обольщать, сплевывать со свистом и без свиста, мечтать, говорить о революции, литературе и горном деле — словом, отдыхать.

Все — в городском саду. На улицах города — пусто. В лунном свете улицы — белы. Кудрявые тени белых акаций ложатся на утихшую пыль легко и нежно.

На площади Революции теней нет. Площадь Революции под окном Франи — как белая урна, полная луны и теплого воздуха.

Значит, надо отворить окно, сесть: локоть о подоконник, щеку на ладонь и глядеть на луну. Пусть душа, как пес, воет: выть есть о чем.

Франя сидит у окна. Косы она закинула на грудь. Косы светло-желтые, как сандалии на ее ногах. Чулок она не носит. Ее ноги и щеки — одной чистоты и одного цвета: загорелые. Платье на ней из синего ситца, простое.

— Можно, Франя?

— Кто это?

— Это я.

— Ну, входи.

Франя даже не обернулась к Лютому.

— Там на столе дыня. Ешь.

— Спасибо.

Франя не оборачивалась.

Лютый, чтобы не терять бодрости, улыбался. Это она оттого злится, что до сих пор он не высказался до конца. Главное — смелость.

— Брат твой вернулся?

— Вернулся.

— Позволь, как же? Мне только что говорили, что не вернулся. На два дня уже опоздал из командировки.

— Так зачем спрашивать, если знаешь?

— Н-да… А я заказ получил.

Никакого ответа, даже невежливо.

— Дурацкая тема, но нужно рисовать: большие деньги. От Олейникова. Ты его знаешь — приятель твоего брата.