Повести и рассказы

Этот Тончо — знаменитая личность, и я должен дать возможно подробнее его жизнеописание. Тончо, о котором так благосклонно отзывались копривштицкие кумушки, говоря, что он знает все на свете, был сельским портным, разносчиком всяких новостей, потешником. Внешне это был богатырь внушительней Индже-воеводы, огромного роста, с длинными рыжими усами колечком и рябым от оспы лицом. Дети боялись его, говорили, что его индюшки поклевали. Глаза его, опухшие от пьянства и заплывшие жиром, так подло и лукаво шныряли во все стороны, что старики и вообще люди солидные с полным основанием замечали: «У этого Тончо глаза прыгают во все стороны, как у черта, когда он на мельнице пирует».

Гости уселись, и воцарилось молчание. Дедушка Либен кряхтел и крутил усы; Хаджи Генчо, держась обеими руками за живот, произносил или, вернее, мычал свое любимое: «Хм, хм!..» Тончо чистил ухо самшитовой ухочисткой; Тодор Радин приводил в движение свою нижнюю губу при помощи указательного пальца и смотрел в потолок, а Янаки чесал себе затылок. Наконец, вошла бабушка Хаджийка и, поклонившись дедушке Либену, сказала:

— Добрый день, бай Либен! Многая лета!

Последнее приветствие она заимствовала у мужа, который в свою очередь заимствовал его у русских, получив из Киева вместе со славянским псалтырем и апостолом.

— Желаю здоровья и счастья! — ответил дедушка Либен.

— Как поживает бабушка Либеница? Что делает? Детки здоровы ли?

— Ничего, слава богу.

— Дай бог и пресвятая богородица!

Затем Хаджи Генчовица тоже села и замолчала.

Дедушка Либен и Хаджи Генчо были заняты важными размышлениями, и молчание продолжалось бы долго, если бы болтун Тончо не заговорил на постороннюю тему:

— А что, дедушка Либен, слыхал ты, что чума снова начала людей морить? Появилась опять в Малой Азии и дошла до самого Лондра, где англичане живут.

— Что ж мудреного! Видно, живая-здоровая, медовая-масленая, опять сбежала. Что и говорить, бабенка хитрая, — промолвил дедушка Либен.

— Да, да, убежала, — подтвердил Тончо.

— Хоть и толкуют, будто англичане — умный народ, хитрые черти, — продолжал дедушка Либен, — но я скажу: неверно это, ей-богу, неверно. Правда, схватили они чуму, запихнули ее в бутылку — это хорошо. Да какой толк, коли удержать не сумели. Не в том сила, чтоб схватить. А ты удержи, — вот в чем загвоздка! Русские — те не такие. Они, сдается мне, на этот счет поумней: уж коли что схватят, так во веки веков не выпустят. Пускай хоть лопнет, треснет, рассыплется, а не выпустят. «Шалишь, старая хрычовка, скажут, знаем мы тебя; сиди себе в бутылке да помалкивай».

— Извини меня, дедушка Либен, — сказал Хаджи Генчо, сняв одну руку с живота и взмахнув ею в воздухе, — англичане поумней русских будут; спроси кого хочешь.

— А я так скажу, — подхватил Тончо, — и англичане и русские — ни рыба ни мясо, а самый умный народ на свете — французы. Хе-хе-хе, вот это мастаки! Настоящие черти!

— А почему? — спросил дедушка Либен.

— А потому, что один француз — сейчас не припомню его имени — хотел разок размахнуться да разок ударить своей саблей и всех как есть извести. На всем свете людей, как репу, изрубить. Герой!

— Ну, дядя Либен, что ты на это скажешь? — спросил Тодор Радин.

Дедушка Либен засмеялся так громко, что голуби, спокойно сидевшие на крыше, испугались и улетели, — может быть потому, что человеческий смех не по нутру этим добрым созданиям. Кто его знает…

— Ах, Тончо, уморил ты меня, ну просто уморил! — произнес он ликуя. — Твоего француза Панапартом звали, и пусть у него было хоть три сердца, а московский царь, Кутузин и Саваров не побоялись его, связали молодцу руки, заковали его в семьдесят семь цепей и отправили живого в ад дьяволу мостовую мостить. Вот чем дело кончилось!

— Если б англичан не было, кто бы нам иголки делал? — заметил Хаджи Генчо. — Ведь всем известно, что иголка — штука хитрая, мудреная.

— Ну уж, мудреная. Что в ней мудреного, скажите на милость? Иголку и наши цыганки сделать могут, — сказал Янаки.

— Знаете, что я вам скажу? Англичане прислали русским иголку и говорят: «Вот смотрите, какие чудеса мы делаем». А русские взяли иголку да сделали из нее чубук — и отослали назад англичанам: «Курите, мол, на здоровье».

Сообщив об этом, дедушка Либен чуть не заплакал от радости: так ему было приятно доказать, что милые его сердцу русские — самый умный и искусный народ на свете.

— Я видел англичан в Царьграде, — продолжал он. — Это были дураки, каких свет не создавал. Придет англичанин в лавку хлеба купить или сыру, и не поймешь, что лопочет. Он тебе одно долбит, а ты ему другое подаешь. Да знаете ли вы, что большинство англичан немы, как немцы?

Лицо дедушки Либена при этом расцвело как маков цвет; старая душа его помолодела, в охладевшей крови вспыхнул огонь: он готов был покрывало с тюфяка сдернуть вне себя от радости, что ему удалось победить противников, которые замолчали, не зная, что сказать.