Повести и рассказы

У мужчин пропасть дела, а все свободное время они проводят в корчме. Не то старухи! Копривштицкие старухи-чорбаджийки ничего не делают, — целый день только сплетничают. Упаси боже попасть им на язычок! Вы можете увидеть копривштицких кумушек на любых похоронах, где они плачут об умершем, плачут по-настоящему, от всего сердца. Живой от них хоть в могилу полезай, да и там язык их достанет его, а для мертвеца у них всегда найдется и слеза, и крестное знаменье, и молитва. Нужно заметить, что в Копривштице женское население преобладает над мужским. Последнее разбредается в разные стороны в поисках заработка, чтобы обеспечить семью на зиму. Копривштинцы мужского пола занимаются главным образом торговлей платьем из абы[35], скотоводством и откупом налогов. Копривштицкие масло и брынза славятся в самом Царьграде. Вот почему в Копривштице очень часто остаются только деревенские портные, торговцы, цирюльник, попы, пономарь да могильщики. Все полевые работы исполняются женщинами и работниками. Тогда-то старухам полное раздолье от скуки перемывать косточки всем, кто жив, молод и не похож на них.

Одна из таких кумушек, Беньовица Вишнева, бочкообразная, толстая, жирная, с седой головой, покрытой черным платком в красных разводах, — этот платок служил знаком того, что его обладательница отказалась от света и посвятила себя церковным делам, — при выходе из церкви говорила, что Павлин и Велика (Лила) занимаются не больно похвальными делами, что Павлин похож на отца и бегает за девушками да вдовами, что он мог бы найти себе невесту получше и покрасивей, чем дочь кривоногого Хаджи Генчо.

— Ну уж нет! — подхватила другая чорбаджийка, с большой еврейской чалмой на голове. — Этого ты не говори, тетушка Беньовица: девушка миленькая, славненькая и хорошая хозяйка, да притом и хорошего рода.

— Бог с тобой, Кальовица! Что ты рассказываешь? — перебила Дона Цаклина, приживалка Беньовицы, собирающая сплетни для своей покровительницы. — У Хаджи Генчо ничего не делается, как у порядочных людей: капусту у него квасят после рождественского заговенья, репу покупают мелкую. Все покупают крупную и твердую из зимних запасов у стрельчан, а им турок привозит из Душанцы репу, и свеклу, и капусту — мелкую… Ну, ересь, право слово ересь! Та самая, о которой нам прошлое воскресенье отец Михайло толковал, помните? Фарисейская. И скажите на милость: ну где это видано, чтобы отец покупал сукно для кунтуша и шаровар, а дочка и жена сидели целый день сложа руки? Неужели они не могут сами соткать сукна на шаровары? Коли у них и дальше так пойдет, бедному Павлину плохо придется; а он парень хороший, кроткий, безответный. Жена ему скажет: «Я работать не могу, — поди сам купи себе сукна на шаровары, и пояс, и готового полотна на рубашки». А то еще и для нее рубашек да скатертей велит купить. Срам да и только!

— Срам, просто срам всему нашему селу! — подхватила Беньовица, опираясь на костыль, и голова ее затряслась, как ветка граба. — Ежели Велика станет Павлиницей, клисурцы подумают, что копривштинцы с ума сошли. Срам. А в Сопоте что скажут? Стыд какой!

— Что правда то правда, — согласилась большая чалма. — Но девка не виновата: отец не дает ей работать, как у людей водится. «Я, говорит, сам куплю себе сукна, а вы займитесь другим делом: вяжите чулки на продажу». А коли Хаджи Генчовица ему скажет: люди, мол, смеются, — старик так раскричится, что просто вон беги: «Дуры вы, бабы, говорит: сукно-то пятьдесят грошей аршин стоит и гораздо красивей, а ваш безобразный шаяк[36] обязательно в семьдесят обойдется». Так что ни Лила, ни Хаджийка не виноваты.

— Да ты прежде узнай, что за человек этот Хаджи Генчо, а потом и говори. Это же нехристь, безбожник, прости господи! — воскликнула Беньовица, ударив в землю костылем и задрожав от злости. — Он хоть и на клиросе поет, а с евреями якшается, которые Христа распяли. Мне один монах рассказывал, что Хаджи Генчо евреям мальчика продал — кровью его причащаться, — а они ему за это всякого добра надавали. Вот оно какое дело!

— А зачем евреям мальчик? Как они причащаются? — спросила худая, оборванная старуха, стоявшая рядом и внимательно слушавшая пересуды сплетниц, ковыряя в носу.

— Как зачем? — важно, глубокомысленно ответила Беньовица. — Евреи покупают болгарских детей, откармливают их сахаром, маслом, молоком, а откормивши, сажают в бочку, куда вбиты иглы и ножи. Потом скатят бочку откуда-нибудь с горы, и ребенок освятился. Тело отдают на съеденье собакам, а кровь собирают в Соломонову чашу и причащаются ею. У евреев святое причастие — кровь, у турок — маслины, а у армян — навоз. Мне обо всем этом Тончо Славей рассказал.

— Ах, матушка, — сказала хорошенькая, молоденькая невестка Беньовицы, — какой бы ни был у Лилы отец, она тут ни при чем.

— Ты, невестка, еще молода и ничего не понимаешь, — отвечала с достоинством Беньовица, — а я старуха и кое-что смыслю в этих делах. Знаешь, что старые-то люди говорят? «Яблоко от яблони недалеко падает». Ведь это правда.