Повести и рассказы

Старина Ван-Шестой был родом из уезда Баоди, способностей он был необычайных. Говорили, что, когда он обучался своему искусству, учитель приказывал ему брать в руки зимние тыквы, покрытые инеем, и сбривать белый слой инея, не повредив кожуры. А поверхность у зимних дынь неровная, бугристая, только тот, кто справлялся с этим делом, и мог считаться настоящим мастером. Старина Ван-Шестой уже больше двадцати лет ходил по улочкам западной окраины, и никто никогда не слыхал, чтобы он кого-нибудь порезал, а сегодня он ни с того ни с сего с ходу раз пять порезал кожу на голове Дурня-Второго. К порезам он прикладывал мыльную примочку, чтобы не шла кровь, отчего в этих местах сильно жгло. Дурень-Второй поднял глаза, увидел, что у старины Вана-Шестого дрожит рука с бритвой, и спросил:

— Что с тобой?

Вопрос, что называется, напрямик. Старина Ван-Шестой решил, что Дурень-Второй догадался, какой бес его попутал, грохнулся на колени и, весь трясясь, сказал таким же дрожащим голосом:

— Пощадите меня, уважаемый Дурень-Второй!

Дурень-Второй ничего не понял, но почувствовал, что все это неспроста, стал допытываться дальше, и старина Ван-Шестой признался, что Стеклянный Цветок и Ян Дяньци сказали ему, будто бы иностранец дает за косу Дурня-Второго тысячу лянов серебра. Они вручили старине Вану-Шестому шестьдесят лянов задатку и пообещали, что, если он принесет им отрезанную косу, дадут и остальное. Старине Вану-Шестому очень хотелось разбогатеть, он согласился, а как дошло до дела, так его страх взял. Рассказав про свой грех, старина Ван-Шестой ударился лбом о землю и сказал, роняя слезы:

— Побьете ли вы меня, обругаете или пожалеете, мне уже все равно не ходить по Тяньцзиню и головы у людей не брить. Я зазря прожил свои шестьдесят лет! Никогда мне не подворачивался случай разбогатеть, и теперь вот за десяток лянов меня купили с потрохами. Не смотрите, что мне уже много лет: кто до старости ничего путного не сделал, тот, считай, и не человек!

Услыхав все это, Дурень-Второй немало удивился.

Он, как мог, постарался утешить этого одурманенного алчностью старика, но едва тот ушел, как к нему постучал Цзинь Цзысянь из Западного города. Учитель Цзинь торговал каллиграфическими надписями и картинами. Сам он, понятно, тоже любил писать и рисовать и прославился своими рисунками «восьми разрушившихся вещей». Этими «восемью разрушившимися вещами» были разбитые старинные вазы, изъеденные червями старинные книги, покрытые плесенью старинные визитные карточки, тронутые ржавчиной старинные статуи будд, потемневшие от времени старинные картины, покореженные старинные монеты, стертые плитки старинной туши и сломанные старые веера. Он раньше очень любил сою, которую готовил Дурень-Второй, а сейчас называл себя старым братом Дурня-Второго и постоянно навещал его. Каждый раз он обязательно дарил ему надпись с пожеланием счастья, написанную на самой дорогой розовой бумаге.

Дурень-Второй рассказал ему о том, что он только что услышал от старины Вана-Шестого, и спросил:

— Я что-то в толк не возьму, зачем им нужно отрезать мою косу? Разве через год не отрастет еще одна?

Цзинь Цзысянь с горячностью возразил:

— Нет, нет, постучи-ка скорей по деревяшке, так нельзя говорить. В этом волшебном кнуте живет душа твоих родителей, он — достояние государства, разве можно допустить, чтобы он достался иностранцам?

Он помолчал и мягко добавил:

— Почтенный брат, хоть и говорят, что твоему искусству нет равных на свете, но если говорить о тебе как о человеке… Хочу тебе кое-что сказать, да все не решаюсь…

— Если хочешь что-то сказать, зачем держишь в себе?

— Вы… Н-да! Вы, можно сказать, человек темный и без соображения. Порядков этого мира не понимаете, а в самом себе не понимаете, что… у вас есть волшебный кнут.

Дурень-Второй подумал и закивал головой:

— Правильно, правильно! Так оно и есть! Расскажи-ка о том, что тебя тревожит.

Цзинь Цзысянь собрался говорить о вещах возвышенных, лицо у него стало серьезным, под сросшимися бровями, напоминавшими ветви дерева, таились горестные думы о судьбах государства и народа.