Повести и рассказы

Разумеется, она не ответила. Как будто я не сидел рядом с ней. Возможно, для нее я вообще не существовал.

— Не могу поверить, что я так поступил. Честное слово. Мне очень жаль. У меня сегодня был очень плохой день на работе и…

Я знал, как неубедительно это звучит. Очень плохой день на работе.

Мудак.

Что-то заставило меня продолжить.

— Обычно я так не поступаю.

Она соизволила ответить.

— Угу, — сказала она.

И это было все, что она сказала. Я не собирался так легко отделаться. Очевидно, передо мной была настоящая жительница Нью-Йорка. А они, эти жительницы, верят в исправительную ценность смущения. Я кивнул, когда она выходила из машины, и это стало искуплением моей вины.

Она оказала мне очень большую услугу, эта женщина. В тот же вечер я решил уйти с работы. Работа превращала меня в настоящее чудовище. Только сначала нужно было сделать одну вещь. Необходимо было встретиться с Генри с глазу на глаз.

* * *

Первой книгой, которую я украл, была "Тропик Козерога" Генри Миллера[12].

"Рак" и "Козерог" были выпущены издательством "Grove Press" практически одновременно, но "Козерог" появился в магазине моего отца немного раньше "Рака". Когда в магазине появился "Рак", я украл и его.

Моему отцу принадлежал так называемый кондитерский магазин. В большинстве районов страны они уже давно исчезли. Мы продавали книги, журналы, комиксы, газеты, сигары, сигареты и табак, конфеты, жевательную резинку, открытки, безрецептурные лекарства, канцелярские и школьные принадлежности, игрушки, газировку в бутылках, хлеб, молоко и черт знает что еще, что сейчас ускользает из моей памяти. На всю длину магазина протянулся прилавок из жаростойкого пластика с круглыми вращающимися табуретами перед ним, а за ним — узкая кухня и сатуратор. Оттуда мы раздавали кофе, яичницу с беконом, суп и сэндвичи, мамины домашние торты и пироги, мороженое и содовую — всевозможные коктейли, солодовый напиток, мороженое с фруктами и орехами, вишневую Kолу и яичные кремы — почти все 1950-е годы. И все это в помещении не больше гостиной моей квартиры.

Примерно с десяти лет я работал в магазине, вначале наполнял контейнеры конфетами, а также развязывал, укладывал, а затем связывал для возврата ежедневные газеты. Затем с удовольствием перешел к раскладыванию по порядку комиксов, журналов и книг в мягкой обложке, в которых я уже был в некотором роде экспертом: "Man’s Action", "Saga" и ранний "Playboy", "Famous Monsters of Filmland", "Mad", "Cracked", "Sexual Midwood Novels", "ЕС" и классические комиксы — и, наконец, в подростковом возрасте я начал продавать газировку.

Я украл книги Генри в 1962 году, когда мне было шестнадцать. Это был единственный способ заполучить их.

Я читал о Генри Миллере в каком-то давно забытом мужском журнале. Автор порнографических произведений из Парижа, нарушающий законы о цензуре, как во Франции, так и у нас. Я знал, что такое цензура, благодаря так называемому кодексу комиксов[13] эти ублюдки испортили все мои любимые вещи. Я знал, что мне нужен этот парень.

За моим домом был лес с протекающим через него ручьем, и я прятал книгу там, на высоком берегу под камнем, завернув в вощеную бумагу. Ежедневно после работы или уроков алгебры в летней школе я приходил к ручью, доставал ее и уносил вглубь леса, чтобы прочитать несколько страниц.

"Козерог" также был первой книгой, которую я читал по кусочкам, вместо того, чтобы проглотить залпом. Книга заставляла меня так поступать. Многое в ней было для меня непонятно. Некоторые предложения были потрясающе длинными и сложными. Некоторые слова заставляли меня бежать домой к словарю. Но я упорствовал, зная, что нахожусь в присутствии чего-то, вызывающего сильные эмоции, гениального и — сексуального.

Я мог понять, почему ее хотели сжечь. Генри был первым писателем, ниспровергающим устои, с которым я когда-либо сталкивался, не считая Микки Спиллейна. То яростный и радостный, то философский и извращенный. Секс был для него чистым удовольствием и существовал ради него самого. Не было никакой этой чепухи о любви и романтике, которая могла бы ослабить его силу. Вдобавок ко всему, он считал, что Америка в полном дерьме. Пизда пугала конформистов и не оставляла места художнику.

Кем я уже жаждал стать.

В каком-то смысле я думал, что Генри — это я. Или, скорее, тот, кем я надеялся стать. Живым, смелым и бесстрашным даже в бедности, сексуальным, человечным и мудрым. Знатоком литературы, писателем, художником.

Для меня он был почти таким же ниспровергателем, как Элвис. Элвис или Генри. Я собирался стать или тем, или другим. В качестве примера для подражания ни о ком другом не могло быть и речи.