Повесть "Спеши строить дом"

— Начинайте, Владимйр Антонович, — попросил следователь, — Я включу магнитофон — вы не против? — рассказ ваш запишем на пленку, а потом попробуем его проанализировать по всем правилам шахматного искусства. Вы, конечно, были правы, когда напомнили, что материалы о смерти Чарусова исключают насилие. Но, знаете, все бывает... Какой-нибудь узелок на ниточке вдруг не дает тебе житья, и хоть лоб разбей, надо его распутать. Скажу вам, что интересует меня не только юридическая сторона дела. Я ведь тоже человек. Как вы там называли себя? Людьми на перевале, что ли? Так я тоже человек на перевале: оглянуться есть на что и есть еще куда идти. Путь вниз только незнающим кажется легче, чем путь наверх. Особенно с ношей... Итак, узнав все, что нужно было о Чарусове, вы успокоились, проводили Витязева, уехавшего раньше времени к месту службы, — кстати, он не испугался, что все случившееся может повлиять на его карьеру? Нет? И правильно. Так вот, проводив его, вы почувствовали вдруг жгучую необходимость одиночества — так вы сказали? — взяли ружьишко и отправились к дому. Почему туда, а не в другое место? Ведь, помнится, вы назвали остров проклятым и вроде бы даже поняли, почему он оставался нетронутым. Так? Что же вас потянуло туда?

— Не знаю, — сказал Владимир Антонович. — Тут, понимаете, никакого Раскольникова и прочей достоевщины. Тут спор у нас оставался с Чарусовым открытым. Я не мог не завершить его. И сделать это можно было только там. Но понимаете? Я и сам не понимаю. Но это так. Может быть, иллюзия его присутствия там нужна была мне? Не знаю. Да и неохота говорить все это вашему магнитофону!

— Мы его выключим, — с готовностью согласился Размыкин и тут же щелкнул выключателем. — Какой разговор!

— Предлогов вернуться именно туда было много: место обжитое, все выводки знал, дом есть — только накидай сверху той же дранки и живи, подумывал и о том, что надо бы сруб выдернуть по снегу в село — чего ему пропадать?.. И нож у меня там спрятанный был... Но это — только предлоги. Причину я уже сказал.

— Но сруб ведь вам не принадлежал? — напомнил следователь.

— Я готов был заплатить за него. Правда, не знаю кому. Он был ничей! Теперь был ничей. Да и строился дом как ничей. Но я не против был заплатить. Сами знаете, теперь таких не рубят... Но это дело десятое. Для меня он значил больше, чем просто дом. Какой-то символ, что ли...

— Символ чего? — поинтересовался Размыкин.

— Ой, Анатолий Васильевич!.. Ну, может, новой жизни, что ли?.. Я хотел его поставить у себя в ограде как рабочий кабинет. Чтобы домашним туда ни ногой. Сделать все, как хотел Григорий... Да мало ли что. Теперь чего об этом?

— А завладеть домом вам пришло в голову только после всего или раньше?

— Раньше, товарищ следователь. Гораздо раньше! Еще когда только понял, какой это будет дом. Я ведь знал, что Гришки Нарусова надолго не хватит: на лето, в крайнем случае, на два — и все! — а там очередная блажь.

— Но ведь вы серьезно хотели в город? Диссертация и прочее.

— Скорей, вот это и есть блажь... Какой город? Какая диссертация? Не с моими силами все это. Да и ни к чему, как я понял. Все переменилось, Анатолий Васильевич. Все.

— Да, — согласился следователь. — По крайней мере, многое. Продолжайте, Владимир Антонович. Времени у нас много, можно сказать, — вечность. Итак, как пишут в романах, погода стояла прекрасная. Продолжайте.

Вечность... Владимиру Антоновичу казалось, что все это продолжается действительно целую вечность. И началась эта вечность с того момента, когда он, оставив Василия Витязева возле мертвого Григория, пошел сообщать в милицию.

И погода тогда стояла действительно прекрасная...

Сначала Владимир Антонович бежал и пробежал километра два по заросшему травами зимнику, считай, по бездорожью, пока в груди, поднимаясь к нёбу, не начало пылать, как это бывает у всех нетренированных людей. Можно было бежать еще, и тогда пришло бы второе дыхание, но Владимир Антонович бежать не стал, он вдруг как-то разом понял, что бежать не надо, что от того, прибежит он часом позже или раньше, ничего не изменится, Гришку никто не оживит, а самому можно запалиться, и перешел на шаг, и когда дыхание выровнялось, решил, что надо сесть и отдохнуть, но, не зная почему, все шел и шел. Наконец увидел повалившуюся вдоль обочины зимника осину, толстую, с уже обгнившей и свисающей лохмотьями корой, но все еще державшуюся на сломе пня и на ветках вершины — словно специально для отдыха положение, — и сел. Огляделся. Поднял из-под ног отвалившуюся полутарелку осиновой губки, насквозь пронзенную прутиком, с рельефным отпечатком на когда-то липкой верхней стороне листка ольхи и брусничной веточки, такой сувенир ищи — не найдешь, и подумал, что штуку эту хорошо бы подарить Гришке, но теперь дарить некому. И подумалось это как-то спокойно, без боли, а даже со скрытой радостью — не меня нету, а его. Владимир Антонович одернул себя: нехорошо так! — но никакого другого чувства не проявилось.