Повесть об исходе и суете

Лифт вернулся, а разъехавшиеся двери открыли мне вид на лифтёра и сиреневую даму. Это меня не удивило, поскольку лифты способны спускаться. Увидев меня на прежнем месте, не удивилась и она, поскольку — прежде, чем лифт стал подниматься — там я и стоял…

— Я беру вас с собой. Меня зовут Пия Армстронг. Я диктор телевидения.

Назвав ей себя, я отметил молча, что дикторов считают тут интеллектуалами.

— Веду вас на званый ленч, — продолжила она. — Только — никому ни слова, что мы знакомы пять минут.

— Пять часов? — предложил я.

— Мало: скажите — пять дней.

— Я прилетел из России только утром.

— Кстати! — перебила Пия. — Там, куда идём, будут говорить о России — почему и приглашаю вас, поверив вам, что вы — интеллектуал.

— А другая причина? — спросил я.

— Другой быть не может: я замужем.

— А в России другая возникает именно если замужем: брак — скучное дело…

— Послушайте: мы идём в гости к Эдварду Бродману… Крупный деятель, король спирта, новый Хаммер, затевающий роман с Москвой и часто дающий званые ленчи для интеллектуалов. Сам говорит мало, слушает и любит новые лица: новое лицо — новая голова.

— Бывает — у лица нет головы, или у одной головы — два лица.

— А гости там серьёзные и не любят глупых шуток.

Я обиделся, стал серьёзным и вошёл в лифт.

В лифте она попросила меня рассказать о себе.

Рассказ вышел короткий благодаря тому, что — хотя Бродман жил на последнем этаже небоскрёба, в пентхаузе, — лифт был скоростным. А открылся он прямо в просторную гостиную. Гостиная оказалась набита интеллектуалами. Общим числом в тридцать-тридцать пять голов. Но все — с разными лицами.

Затесавшись в толпу, я услышал вдруг русскую речь.

— Здравствуйте! — сказал я в сторону речи.

— Здорово же! — ответила дама с усами, но без талии, и оттащила меня от Пии. — Кто ты такой?

Рядом с ней стоял худосочный мужчина её возраста. В советском пиджаке, но с ермолкой. А рядом с ним — тучный и рыжий американец. Я назвал своё имя, и усатая дама возбудилась:

— Так ты же грузин! Ты же кацо! Он же грузин! — повернулась она сперва к ермолке, а потом к американцу, для которого повторила фразу по-английски, перепутав род местоимения. — Ши из джорджиан!

— А вы, извините, откуда? — осторожно спросил я.

— Я? Как — откуда?! Я ж президент главного клуба! «Творческие работники эмиграции»! Это у нас в Манхэттене, — и раскрыв пёструю замшевую сумку, она вынула оттуда провонявшую одеколоном визитку.

«Марго Каценеленбоген, президент. Манхэттен».

— Вы из Манхэттена? — не понял я.

— Да нет же, из Черновцов! Не читаешь газет? Про меня ж там всё время пишут! Я же сказала: я президент! А это Рафик. Тоже президент, только он — в Израиле…

Рафик сконфузился и протянул мне худосочную руку:

— Сейденман! А вы — давно?

— Утром…

— Он же только приехал! — опять занервничала Марго и стала искать на себе несуществующую талию. — Джерри, ши джаст кейм! Зис морнинг! — и принялась теперь нащупывать талию у тучного американца. Которого звали Джерри.

Джерри собрался было заговорить со мной, но меня отозвала Пия и представила хозяину, Эдварду Бродману, окруженному группой интеллектуалов. Пожимая им руки, я узнал по имени двух: профессора Эрвина Хау, литератора и бывшего социалиста, и Уила Багли, редактора консервативного журнала и правого идеолога.

— Пия уверяет, что вы интересный человек, — улыбнулся мне Бродман.

— Пять дней — маленький срок для такого обобщения, — заявил я, выбирая в памяти не слова, а интонацию.

— А разве вы приехали не сегодня, как сказала мисс Армстронг? — удивился Бродман.

Я переглянулся с мисс Армстронг и поправился:

— Поэтому и путаю слова: хотел сказать «пять часов».

— Со словами у вас, я уверен, наладится быстро: главное — великолепная интонация. Британская, — кивнул Бродман и добавил: — Ну, чем порадуете? Как она там?

— Кто? — не понял я.

— Россия?

— Спасибо! — ответил я.

— Пьёт? — снова улыбнулся Бродман и повернулся к профессору Хау: — Профессиональный интерес. Я предлагаю Москве свою водку, зато уступаю ей Южную Америку: продавайте там вашу «Столи» сколько влезет, а сами берите мою за бесценок. При одном условии — отпустите мне моих евреев. Понимаешь?

— Понимаю, — признался Хау, — но за твоих евреев, которые, кстати, не только твои, за наших общих евреев Москва, боюсь, потребует у тебя не дешёвую водку, а дорогую закуску.

— Извините! — обратился ко мне интеллектуал с крючковатым носом и волосатыми руками.

Оказался поэтом и приходился другом сперва просто сбежавшему, а потом уже и скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил мне об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент.

— Извините, — повторил он после этого сообщения, — а вы знаете, что у вас персидское имя?

— Ни в коем случае! — возмутился я под смех Пии. — Какое же это персидское имя?! Еврейское: «нэдер», то есть «клятва», «обет».

— Поверьте мне! — улыбался перс. — Я филолог: это персидское слово; «надир», то есть «зверь», «животное»…