Повесть об исходе и суете

Изрешечённое сплошными стелами, солнце истекало густой светло-жёлтой краской, разлившейся над пространством, устланным сплошными же мраморными плитами. Я тотчас же принялся разыскивать подземный склеп, о котором мне успели рассказать в синагоге как о самом вычурном памятнике и единственном месте, где можно укрыться от зноя.

Наспех отсняв его снаружи, я спустился по лестнице. Оказавшись в тесной, но действительно прохладной камере из итальянского лабрадорита, я вздохнул и начал неспеша разглядывать портреты покойников на овальных фарфоровых пластинках, вкрапленных в стенку. Склеп был фамильный, и над портретами светилась надпись: «Семейство Галибовых. Каждый человек — как буква в алфавите: чтобы образовать слово, надо слиться с другими».

Под потускневшими портретами были выщерблены имена покойников и строчки из еврейских писаний. Над одним из овалов мерцало выкрашенное бронзой двустишие из персидской газели:

Лицо твоё — луна. Чтоб мир сиял земной,
Лица не закрывай завесою ночной.

Я поднял глаза на портрет.

С чёрной стены с сизыми прожилками глядело на меня обезображенное временем лицо персиянки Сильвы, которую — если бы там и не стояло её имени — я бы узнал по выражению глаз. Как и прежде, они излучали одновременно боль и наслаждение. И как прежде, зрачки не стояли в них, а покачивались.

Из текста рядом с двустишием стало ясно ещё, что «грузинскую персиянку Сильву Аджани в зените её рубиновой жизни взял в свои жёны бухарский иудей, инженер-мостовик Мошиях-Бакри Галибов», объяснивший миру причину её смерти в завершавшей текст строчке из Талмуда: «Спросили мудреца — отчего умирают люди? Ответил мудрец — люди умирают от жизни».

У меня возникло чувство, будто всё, что я знал прежде о жизни, о любви и о смерти, стало мне вдруг известно точнее. Как если бы что-то очень важное, но существовавшее всегда рядом со мной, проникло мне теперь в самое сердце.

Сразу же стало душно, но, выбравшись из склепа, я уловил в знойном воздухе запах сирени. Хотя её нигде не было видно, росла она, должно быть, там же, посреди обступавших меня со всех сторон душистых акаций…

15. Самое трудное для сознания — сдержанность

Самое трудное для сознания — сдержанность. Оно поэтому постоянно создаёт нечто из ничто.

Когда сиреневая «Дама Цезаря» с тонкими голенями, проглотившими страусовые яйца, свернула в подъезд, выложенный чёрным мрамором с сизыми прожилками, у меня возникло ощущение, будто я возвратился в склеп персиянки. Тем более что в тесноте подъезда веющий от незнакомки запах сирени осмелел.

Сама она осмелела не раньше, чем поровнялась с лифтёром в бесцветной ливрее:

— Как вас понять? — и развернулась ко мне сиреневым корпусом.

— Сам не знаю, — признался я и подумал, что еврей-мостовик Галибов не взял бы такую в жёны даже в зените её рубиновой жизни. В отличие от лица персиянки, круглого, как новая луна, это лицо бухарец закрыл бы «ночною завесой». Оно было узким, длинным и бледным. Как лунная долька на излёте месяца.

Я обратил внимание и на аналогичное несоответствие между пышным бюстом персиянки и робкими холмиками «Цезаревой дамы».

— Кто вы такой? — осведомилась она.

— Не знаю и этого. Профессии нету. Таких называют «интеллектуалами». Правда, в моём городе «интеллектуалами» называли себя и те, кто изменял жёнам.

— Те, кто где бы то ни было называют себя интеллектуалами, заблуждаются. А если нет, то совершают преступление! — и, выждав, она добавила: — Тем, что являются интеллектуалами.

— Вы их тоже не любите? А мне показалось, что вы сами, например…

— Интеллектуалы, — перебила она, — это те, кто ничего не умеют делать.

— Как «ничего»? — перебил и я. — А думать?

— Думать — это не делать. Вы умеете думать?! — удивилась она.

— Очень! — подтвердил я.

— Нельзя говорить «очень умею»… А что ещё умеете?

— А ещё умею не думать.

— Это важнее, и мне кажется, что вы преуспели в этом больше. Хотя и догадались, что я сама — из думающих…

— Вас выдал портфель.

— Нет, — сказала она. — Это не смешно. А вы перс?

— Русский. А почему вдруг «перс»?

— У вас не русский акцент — хуже. А хуже только у персов и арабов.

— Да, я из России, но не русский. А вы откуда? То есть куда?

— Да! — ответила она. — Вы араб! Персы воспитанней…

— Впрочем, не важно — куда: просто возьмите-ка меня с собой!

— Прощайте! — и скрылась в лифте.

Оставшись один в мраморном склепе, я захотел вернуться домой и поработать над акцентом. С согласными звуками — так же, впрочем, как и с гласными — всё было в порядке: не ладилось с интонацией. Я не раз откладывал в памяти интонационные образцы американской речи, но каждый раз, когда надо было их вспомнить, забывал — где именно в моей памяти они хранятся.

Впрочем, заключил я, стремление к совершенству является признаком безвкусицы. С меня достаточно того, что с гласными и с согласными всё в порядке.