Повесть о жизни и смерти

Мы стояли на Манежной площади, запруженной автомобилями и автобусами. Нам предстояло собрать весь опыт и искусство, нажитые нами на столичных улицах, чтобы одолеть последнюю преграду и переправиться на улицу Герцена. Это обстоятельство задержало мой ответ. Отдышавшись после пробежки, все еще не отделавшись от страха, который на меня нагнал грузовой кран, нависший надо мной, подобно пушке с высокого лафета, я сказал Надежде Васильевне:

— Справятся ли сосуды, меня меньше всего беспокоит. Одного сердца достаточно, чтобы поддержать кровообращение в двух организмах. Будем откровенны, ведь никто еще не видел сокращения сосудов. Этой легенде добрых две тысячи лет, она пережила великое открытие Гарвея, по которому движение крови в сосудах обуславливается сокращениями сердца… Не повторяйте, Надежда Васильевна, чужих ошибок, сила толчка желудочков сердца достаточна не только для циркуляции крови по артериям, капиллярам и венам, но и чтобы обслужить второй организм.

Природа женщины, в равной мере авторитарная и консервативная, не могла позволить моей помощнице отвергнуть истину, украшающую учебники и воображение высокоученых умов. Она все-таки собиралась сказать свое решительное «нет» и, вероятно, немало удивила бы меня, если бы в этот момент мы не увидели себя у гостеприимных дверей консерватории.

Зная, как легко будет внушить Надежде Васильевне интерес к опытам, относительно которых у нее предвзятое мнение, я в перерыве между первым и вторым отделением концерта возобновил прерванный разговор. Я подробно описал ей, как много пользы принесет перекрестное кровообращение, с каким интересом к нему отнесутся врачи, физиологи, онкологи и геронтологи, какое множество обреченных на смерть людей найдет в нем свое спасение. Ничто так не подкупает чувствительное сердце женщины, как пример, подкрепленный глубокой верой. Я не пожалел ни красноречия, ни воображения.

— Представьте себе двух тяжко больных, — пригласил я ее последовать за моим воображением. — Оба обречены на гибель — у одного повреждены органы брюшной полости, а у другого — сердце или легкие. Как не попробовать спасти их перекрестным кровообращением? Здоровые органы грудной полости одного больного снабдят кровью и кислородом оба организма, а здоровые органы брюшной полости второго обеспечат питание и выделения… Неубедительно? — спросил я, готовый приводить другие доказательства, говорить до тех пор, пока моя упрямица не согласится со мной. — Вам известно, мой друг, — продолжал я, — что некоторыми гормонами излечивают одну из форм раковой болезни. Вообразите услугу, какую мы окажем больному, связав его с сосудами здорового человека — с лабораторией, насыщенной всякими благами. Это не все. Кровь раковых больных бессильна так разрушать раковые клетки, как кровь здоровых людей. Кто знает, каких чудес мы перекрестным кровообращением добьемся… Я думаю также, что организмы юношей и стариков, скрепленные единой кровеносной связью, могли бы многое поведать о сокрытой тайне старения и долголетня…

Надежда Васильевна промолчала.

Две недели спустя, когда опыты были проведены и мои предположения подтвердились, я вспомнил об Антоне, представил себе, как он пожалеет о том, что замечательные работы прошли мимо него и еще один успех им Упущен.

Он умер раньше, чем я успел его огорчить…

* * *

Мои отношения с Лукиным все более ухудшались. Неожиданно для нас, его друзей и близких, он ушел из института и вернулся к обязанностям санитарного инспектора. В привычной для него атмосфере его сварливый характер развернулся во всю ширь. Он «вскрывал гнойники», «пригвождал виновных к позорному столбу», с неслыханной энергией вел какие-то тяжбы с нарушителями закона, требовал суда и расправы. Я уставал от него и не рад был его приходам. Вряд ли он понимал бессмысленность своего поведения, подвергая меня пыткам оскорбительного допроса. Надо было видеть, с каким исступлением он доискивался противоречий в моих словах и швырял мне в лицо двусмысленные намеки, сущность которых определялась одним словом — «убийца».

Надоело ли ему изобличать и оскорблять меня, или отчаяние достигло того состояния, когда один вид мой вызывал у него отвращение, он перестал бывать у меня. Разрыву предшествовала короткая ссора, завершившаяся чем-то вроде торжественного отречения от меня.

— Я не хочу тебя больше знать, — чуть ли не со скрежетом зубов произнес он, — ты не лучше тех отравителей воздуха и воды, с которыми я всю жизнь воюю.

Столь велика была эта ненависть ко мне, что, встретив меня на улице, он спешил отвернуться и ускорял шаги, словно опасаясь, что я остановлю его. Я перестал бывать у него и, с горечью вспоминая напрасные обиды, утешал себя мыслью, что Лукин опомнится и наша ссора будет забыта. Мои надежды не оправдались. Убедила меня в этом добрейшая Вера Петровна. Первая же беседа с ней снова вселила в меня тревогу, от которой я до сих пор не приду в себя.