Повесть о «царском друге». Распутин

– Слушаю.

Либо сам хозяин квартиры.

– Алло, алло. Да, слушаю вас…

Первым, кто позвонил ему, была модистка. Матрёна заказала новое платье к балу, считая каким-то образом, что её позовут во дворец на Новый год. Это было время после обеда.

К вечеру, к 16:10, позвонили из какого-то приюта, где заведующей являлась Александра Фёдоровна, сделали приглашение по поводу его открытия. Распутин согласился с двояким состоянием по тому ощущению, что тому торжеству не быть. Посчитав за трудности проезд по дорогам. Представив вдруг мероприятие совсем иного характера, катание на льду, по тонкому льду. Впрочем, ни одному бы из ясновидцев или предсказателей будущего, никто из них не знает ни часа, ни дня предвещавшему какому-либо событию.

Наконец время в приёмной комнате для гостей, где можно было вместить человек пять или шесть, но если в стеснённом состоянии. В собственно съёмной квартире обитала дочь Распутина Матрёна Григорьевна, в ее опочивальне можно расположить лишь разве кровать и тумбу для личных потребностей. На часах конца 19 столетия, подаренных кем-то из почитателей Распутина из царского окружения. Возможно, это был подарок самой старшей из дочерей Николая II, вроде Анастасии, или же регламентированно ей посланного через подьячего.

Часы показывали 18 часов, минутная стрелка передвинулась на число 10. Распутина от продолжения прочтения книги Жюля Верна «20 тысяч лье под водой» оторвал звонок телефона.

«…Капитан Немо причалил к трупу животного… двое матросов взобрались на бока убитого животного, и я, к своему удивлению, увидел, что они выцеживают молоко из его млечных желез, которого скопилось…» – читал про себя Распутин. Ему нравилась индустриальная фантастика с научным сюжетом. Порой желание самому что-либо сочинить проявлялось в последнее время и у него. Но то ли времени, то ли особого желания сесть за перо и чернила у него не находилось. Что произошло дальше, Григорий Ефимович не дочитал. Он поднялся с обитого недорогой тесьмой кресла, на котором недавно восседал его юный друг.

– Да, слушаю, – принял деловой тон «любимец императрицы».

Так, как бы в шутку называл его император Николай II при своей жене.

– Иди, там твой любимый аудиенции просит, – в шутку говорил царь, когда Распутин прибывал в Зимний дворец по просьбе Александры.

– Почему это мой?! – возмущённо говорила императрица, спеша в фойе для встреч с особо приближёнными гостями.

– Он, между прочим, и не только мой друг, но и твой, и всей России, – говорила царица со скрытым акцентом, – и нашему Алексею очень даже хороший помощник, а сын вырастет – я его предложу и как наставника, – утвердительно говорила царица.

«Ну, вот ещё!..» – думал про себя император, но никогда не вступал в спор с женой, зная о том, что её переубедить не удастся.

Обычно до отъезда в ставку с начатой войны на нём был домашний халат, с воротом золотых границ, сохранившийся подарок от китайских правителей. И спешил выйти вон к появившемуся в открытой двери помещения Распутину, чтоб потом появиться вновь в комнате с вопросами, как большой спец по спору. Недавно закончилась вторая сессия Государственной Думы, где из совместного смотра армейских полков с дядей, внуком Николая I князем Николаем Николаевичем, у царя вышел спор об усилении систем крепостей, представлявших в течение многих лет лучшую систему.

И, вступая в спор, всегда начинал издалека, со своего любомудрия. Обычно оканчивая семейным перемирием:

– Тебе налить чая, дорогой? – спрашивала его жена.

– Да, дорогая, с одним кусочком, пожалуйста, – говорил царь.

– Григорий Ефимович? – послышалось в трубке.

Лицо за растительностью на лице у него изменилось, сняв напряжение, он словно повеселел. Интуитивно поднимаясь к аппарату, Григорий ожидал неприятные ему от звонка подозрения чего-то гнетущего, даже с необратимыми последствиями, вдруг исчезли.

– Маленький… – отозвался Распутин радостно.

– …Да, да, конечно, маленький, – отвечал Распутин. Он бы и хотел назвать его именем Феликс, но оно было настолько громким для юнца, и возвышение авторитета Распутина не давало снизойти к Юсупову-младшему, как подобает его чину, и его, казалось бы, столь равнодушное отношение Феликса Сумарокова-Эльстона и его жены располагало Григория Распутина к юному князю отеческим отношением.

Его лицо веселело, но всё же какое-то беспокойство не отпускало его. Быть может, гадал про себя он, не сможет помочь Ирине тогда нужно напрячь все свои силы хотя бы для того, чтобы восстановиться во взглядах общества, узкого круга Юсуповых, в котором, как ему казалось, он становится неинтересным, и с помощью сына Сумарокова-Эльстона их общество, не только казавшееся ему его пустыми словами для окружающих, но и делом доказать, что он нужен обществу, просто необходим, и вернуть к себе уважение в окружении царских приближенных. Но в том, что его не любили, конечно, Распутин ошибался, ему всегда были рады, и если они не нуждались в нём, то были рады, как непонятному, но добродушному, завернувшему на их бал жизни путнику.