Повесть о суровом друге

Мы заморились и еле волочили ноги, когда увидели в стороне от дороги небольшой хутор. Мы свернули туда, но там оказалось много злых собак. Одна чуть не загрызла меня. От обиды хотелось плакать, но я вспомнил Ваську и проглотил соленые слезы: стыдно стало.

— Пойдем, мамка, никакого тут хлеба нема…

А есть хотелось так, что живот подтянуло. Скорее бы… Ленин приезжал. Хлеба у нас было бы вволю. Кто-кто, а Ленин созвал бы всех голодных и сказал: берите хлеба кто сколько съест!..

3

Близился вечер. Красный закат горел за дальними холмами. Солнце садилось и уже коснулось земли. Вороха белоснежных облаков нагромоздились в небе, точно горы. Когда солнце скрылось и степь погрузилась в сумерки, верхушка громадной горы из облаков еще краснела, остывая, как железо в кузнице. Потом и гора потухла. В небе зажглась первая звезда.

На душе стало тревожно.

— Мама, пойдем скорей.

— Не бойся, сынок, я с тобой, — усталым голосом отозвалась мать.

— А где мы ночевать будем?

Мать не ответила. Наверно, сама не знала, где мы заночуем. В степи стемнело. Нигде ни огонька, ни человеческого голоса, лишь где-то квакали лягушки.

Рубашка была еще сырая, и я озяб. Мать обняла меня, согревая собой. Я держался за ее кофту и шел, со страхом вглядываясь во тьму.

Неожиданно мелькнуло вдали пламя костра. Вокруг шевелились какие-то тени.

— Вот и люди, а ты боялся! — сказала мать.

Нащупывая во тьме дорогу, чтобы не оступиться, мы свернули к огоньку. Чем ближе мы подходили, тем осторожнее ступали по траве. У костра что-то читали: монотонно звучал басовитый мужской голос.

Когда мы подошли, голос умолк. Сидящие у костра повернулись к нам.

— Здравствуйте, люди добрые, — сказала мать, — дозвольте мне с сыночком погреться у вашего огня.

— Садись, тепла на всех хватит, — сказал человек в замасленной рабочей кепке, тот, что сидел к нам спиной и держал в руках газету. Я скосил глаза и увидел крупные черные буквы: «ПРАВДА». У костра сидело пятеро: рабочий с газетой и с цигаркой за ухом, женщина с грудным ребенком, какой-то солдат в рваной шинели и еще двое, с виду крестьяне.

Мать опустила на землю мешок и облегченно вздохнула:

— Уморилась я, людоньки, мочи нет.

Рабочий достал из-за уха цигарку и потянулся к огню.

— Уморилась? — спросил он, прикуривая от головешки. — А ты бы тройку наняла и разъезжала.

Мать усмехнулась:

— Откуда она, тройка, мы не баре.

— Ну и что с того, что не баре? — возразил рабочий. — Временное правительство объявило свободу. А ты, выходит, завязала свою свободу в мешок и таскаешь ее на горбу по селам, просишь кусок хлеба за ради Христа. Эх, темный народ, свободы своей не понимает!

У костра засмеялись, но я не понял почему. Рабочий правильно говорил про свободу. Я своими глазами видел в городе красный лоскут со словами: «Свобода, братство и равенство!» Если бы я не видел этих заманчивых слов своими глазами, то, может быть, тоже засмеялся, как все у костра.

Все же я слушал, что еще скажет рабочий.

— Нехорошо, голубушка. Тебе господин Керенский свободу пожаловал, а ты в нее не веришь…

— Этот буржуй пожалует, держи карман шире, — сказал солдат.

— А я вот думаю в князья записаться, — продолжал рабочий. — Завтра прошение составлю, глядишь, генерал-губернатором сделают, помещиком стану.

Опять у костра засмеялись, и рабочий сам почему-то рассмеялся и сказал:

— А в чем дело? Если свобода и равенство, значит, все равны.

— Кому свобода, а кому слезы, — сказала мать.

— Ага, раскусила! — обрадованно воскликнул рабочий. — То-то, голубушка. Свобода, да не для нас с тобой. Есть еще чудаки, которые думают: раз царя скинули, значит, жизнь будет слаще меда. А мед вышел горьким. Меньшевики уговаривали нас: дескать, царя скинете, и революции конец. Работать станете восемь часов, есть будете одни белые бублики. А получилось что? Безработица, жалованье снизили, жрать нечего. Вот наша «Правда» и пишет, — и рабочий стал водить пальцем по газете и читать: «Помогите вооружению рабочих или хоть не мешайте этому делу… Иначе гучковы и милюковы восстановят монархию и не выполнят ничего, ровнехонько ничего из обещанных ими «свобод»… Чтобы вам было ясно, скажу: написал эти слова товарищ Ленин. Он говорит, что Февральская буржуазная революция сделала только полдела. Убрать царя нетрудно. Не царь главный враг. Он игрушка в руках богатеев. Есть у рабочих и селян враг лютый, вечный и жестокий: это буржуазия и ее прихлебатели — меньшевики. Они захватили власть и душат бедный люд! — Рабочий сердито свернул газету и сунул ее в карман. — Ничего, — добавил он, — вернется в Россию Ленин, скажет, что надо делать…

Не все я понял из того, о чем говорил рабочий. Но главное уловил, и это поразило меня. Почему же не царь враг? Выходит, мы с Васькой ошибку дали: не на того злились, на кого надо. Не царь враг, царь — игрушка! А ноги у Анисима Ивановича кто отнял? Кто дядю Митяя в цепи заковал? Кто Ленина в Сибирь сослал в кандалах?..

— Вот, брат, какие дела, — вдруг обратился рабочий ко мне. — Что же ты, ходил-ходил, менял-менял, а мешок пустой?

У костра кто-то вздохнул.