Повесть о суровом друге

Скоро мы увидели мельницу, похожую с виду на большой скворечник. Крылья у нее выше дома. Если ухватиться за крыло, поднимет над землей так высоко, что можно увидеть наш город.

Мы спустились в балку, где раскинулось село. Здесь все было не так, как у нас: ни труб заводских, ни закопченных мазанок. Хатки стояли белые, покрытые соломой, как деды шапками. Воздух был чистый, пахло вишневыми почками. Всюду пели скворцы. На окраине села поперек улицы лежала белая корова и, сонно жмуря белесые веки, что-то жевала. Галки с криком кружились над нею. Одна села на спину корове, прошлась от головы до хвоста, покосилась на нас с матерью и вдруг начала дергать клювом шерсть на спине у коровы. Та лежала спокойно и жевала. Удивительно! Я таращил глаза по сторонам, искал, где же растут булки. Поля были черные — никакого хлеба нигде не видно.

Мы плелись вдоль белых хаток. Всюду на дороге валялась пестрая скорлупа от крашеных яиц: недавно прошла пасха.

В крайних домах нам ничего не удалось поменять. Люди указали на большую, расписанную синими узорами хату под железной крышей. Там жил мельник по фамилии Цыбуля. Наверно, родич городскому Цыбуле.

Когда мы вошли во двор, из хаты вышел рослый дядька в нарядной белой свитке и в серой смушковой шапке. У него были тонкие усы, свисающие до подбородка, как у запорожских казаков на картинках.

Должно быть, мы оторвали дядьку от завтрака. На глазах у нас он положил в рот кусок сала и заел белым хлебом.

Мать разложила перед ним все наше богатство и принялась хвалить вещи:

— Вот платочек жинке вашей или дочке, а вот пиджачок для вас на работу. Пожалуйте, утюжок на хозяйство или тарелочки, все целые посмотрите сами.

Хозяин стоял молча, подперев кулаком правой бок, а левой рукой шевеля длинный черный ус. Потом спросил:

— Колючей проволоки у нас нема?

— Нет, — сказала мать. — Зачем?

— Та щоб от вас, побирушек, отгородиться. Шляетесь тут, шахтерня проклятая, спокою не даете. А ну собирай свои манатки — и геть со двора!

Мать с удивлением и обидой смотрела на хозяина.

— Я що сказав?

— Извиняйте, мы сейчас уйдем, — виновато ответила мамка.

Кулаки мои сжались сами собой. Я загородил собой мать.

— А ты чего налетаешь?.. Не нужно, так и скажи…

— Пойдем, сынок, господь с ними!

Она торопливо собирала вещи.

— Усы распустил и задирается…

— Иди, иди, — угрюмо сказал хозяин. — Проваливайте до своего Ленина, голодранцы.

За селом мы сели отдохнуть у дороги. Мать вынула из мешка ломоть житного хлеба, припасенного еще дома. Мне хотелось есть, но до слез жалко было обиженную мать, хотелось хоть как-нибудь ее пожалеть. И я сказал, что не хочу есть. Но она отломила себе маленький кусочек, а остальное отдала мне. Сама ела не спеша, подставив под хлеб ладонь горсткой, чтобы не ронять крошки. Добрые большие глаза печально смотрели в одну точку.

— Мам, ты не плачь, — сказал я.

— Нет, сынок, я не плачу, — ответила она грустно. Но я знал, она умела плакать без слез.

Мамочка, милая моя… Дороже всего было для меня ее бледное, измученное лицо, ее худенькая шея, дутые серьги-колечки. Она никого никогда не обижала, никому не сказала грубого слова, а этот усач ни за что обругал ее…

И задумался я про людей — почему так получается: все вроде бы одинаковые, у всех два уха, по одному носу, а выходит — вовсе не одинаковые. Мы с мамкой голодные, а тот дядька ел сало. Васька говорил: есть бедные, а есть богатые. Но почему дядька богатый, а мы бедные? Почему? Если бы у него было четыре руки, тогда другое дело, а то все как у нас. Чем этот дядька отличается, например, от Анисима Ивановича? Тем только, что у него целы обе ноги, да еще в хромовых сапогах, а у Анисима Ивановича — культяпки. Ничего не поймешь на этом свете…

Отдохнув, мы тронулись дальше. Погода переменилась. Белые охапки облаков сгустились, оставив лишь кое-где голубые окна неба. Небольшая черная хмара застелила солнце. Но лучи пробились сквозь нее и упали на землю косыми снопами.

Неожиданно по небу прокатился гром. Не успели мы добежать до ближайшей балки, как хлынул дождь. Крупные капли хлестали нас по рукам, по спинам. Мать закрыла меня фартуком, а сама спрятала голову под мешок.

Дождь вымочил нас до нитки. Штаны мои прилипли к коленкам. Мы шли по размякшей дороге, скользя по грязи босыми ногами. Выглянуло солнце. Освеженная степь заблестела капельками, запахло полынью. От земли поднимался теплый пар. Вдали над горизонтом огромным полукругом раскинулась радуга, или, как говорили у нас на улице, райдуга. Она заняла полнеба от края до края и переливалась в лучах солнца многоцветным сиянием.

Когда я был совсем маленьким, то думал, что на небе есть бог и что радуга — райские ворота, через которые праведников пропускают в рай. Чудак я был… А может, не чудак? Может, мы с Васькой ошиблись? Что, если бог есть и повесил радугу, чтобы мы с мамкой прошли в рай, где хлеба сколько хочешь и даже золотые яблоки на деревьях растут?.. Только навряд ли. Да и шагать до райских ворот долго. Илюха говорил — сто дней, а разве пройдешь сто дней с чугунным утюгом, если он за день надоел до смерти?