Повесть о Сергее Непейцыне

— Вот те просимый волюм, — прогудел вошедший, чмокнув хозяина в щеку и достав книгу из кармана. — Здравствуй, мой друг, — ответил он на поклон Сергея. — Любимый ученик, чай?

— Почти что… Но юноша более склонный к древней гистории.

— Сказания героические знать надобно не хуже алгебры, — сказал Румовский, садясь и стирая, широкое лицо фуляром — Примерами Александра и Цезаря лучшие полководцы вдохновляются.

— Похоже, и астрономии не так тебе любезна, как бредни древние, — улыбнулся Верещагин. — Кончил ли перевод Тацита своего?

— Что ты! И торопиться не стану, ибо в нем предметы для размышлений черпаю. Хоть бы рассказ, как при злой тирании римской находились nobiles [15]кои стойкостью супротив зла ободряли сограждан. Ухитрись, переводчик, сыскать подобных в Академии! А над календарем астрономическим как раз сейчас тружусь. Нынче в два часа лег. Экономка моя за свечи утром укоряла… Однако слушаю записку твою.

— Прочти лучше сам. Не много ли для печатного объявления? — Верещагин передал другу исписанный листок.

Шевеля кустистыми бровями, Румовский начал читать про себя, а подполковник обратился к Сергею:

— Вот книгам вдобавок еще письмо дяде отправь. А тебя приглашаю пообедать. Не прочь? — Он выглянул за дверь: — Сонюшка!.. Ушла. Ну, сиди тут пока. Выищи себе книгу по вкусу, рассматривай.

Да, книг здесь много, и не только по математике. Атласы географические, «Книга Марсова», ряд томов «Histoire naturelle».

— Где же устраивать сие думаешь? — опустил листок Румовский.

— Генерал затею мою одобрил и в классах читать разрешил.

— А сколь часто собирать станешь?

— Раз в неделю, полагаю.

— Не быв оракулом дельфийским, предрекаю, что сих любителей со всей столицы не более дюжины наберется. Но дело доброе. — Румовский потянулся. — Эх, жизнь сидячая! Вчерась за полночь за столом, нонче с утра за столом, только и спасение, что до корпуса пешой хожу.

— А ты в кегли разминайся, как немцы, академики ваши, — подзадорил Верещагин.

— Когда в Берлине учился, игрывал, но больше до городков охотник. Вширь размах, и не шарик, а дубинка — в-в-их! — развернул плечом Румовский.

В дверь заглянула Соня:

— Тетенька кушать просят…

Сергея посадили рядом с девочкой. Маркелыч внес миску и, ловко разлив суп на маленьком столике, разнес тарелки.

«И нынче б не оскандалиться», — думал Непейцын.

— Кажись, скрозь двери слышала, будто про городки говорили? — спросила Мария Кондратьевна. — Уж не вздумал ли ты, Николай Васильевич, играть?

— То Степан Яковлевич рассказывал, как вчерась весь вечер забавлялся, — подмигнул Сергею подполковник.

— Не верьте, матушка. Но в юности, грешен, любил сразиться. Средь школяров, а потом студентов не последним игроком с тыл.

— Вы в Петербурге росли, Степан Яковлевич?

— Родился под Владимиром, а возрастал тут. Отец мой протоиереем был и меня к тому же готовил. Вот удивился бы, что я кавалер святого Владимира, коллежский советник, Академии наук член! А ведь именно он да в семинарии иеромонах Евлогий меня так к учению приохотили, что первым до класса риторики дошел и за те успехи в гимназию академическую переведен…

Сергей слушал и не слушал старших, так старался ничего не опрокинуть. Верно, это отражалось в его лице, потому что Соня шепнула:

— Не надо думать. Кушайте. И со мной не раз случалось.

— От учителя немало зависит, — согласился Верещагин. — Не будь в корпусе Войтяховского, поди, и я бы математику не полюбил.

— Еще я заметив, — гудел Румовский, — ученых во всех народах больше из бедняков или среднего сословия. Богачи завлекаются с детства забавами, нарядами, ферлакурством.

— Однако директор ваш новый… — заметит подполковник.

— Пушкин-то граф? Не таков. Но и тут, поди, дело в учителях.

— Не всегда и в учителях, — сказал Верещагин. — От природы в некоторых заложена охота к науке, к художеству. Вот дворовый ихний. — он кивнул на Сергея, — мастерство столярное доброхотно изучил, и хоть во дворец его работу неси. Подай, Сонюшка, посмотреть Степану Яковлевичу. Или Маркелыч наш. Мало, что все инструменты сам постиг, но готов любого желающего бесплатно учить.

— В аккурат, как хозяин его по математике, — засмеялся Румовский, беря от Сони шкатулку. — Отменная вещица. Знаешь ли, премудрая, как сия работа зовется? Маркетри — деревянная мозаика.

— А вчерась я с генералом малость поспорил, — продолжал Верещагин. — Сдается, мягкость его может кадетам и вредом оборачиваться.

— Как так? — спросил Румовский.

— Да ведь за корпусом всё грубей и жесточе, чем он тут устраивает.

— А ты что же предлагаешь? — усмехнулся профессор.— В корпусе побольше жестокости навести, чтоб контрасту не было?

— Не о жестокости речь, но согласись, что как растение из теплицы на мороз вынести, так и в полки наших кадетов выпущать. Кому же про то, как не инспектору, думать? — настаивал Верещагин. — А ты как считаешь, должна быть разница в воспитании кадета или гимназиста академического, которого в ученые прочат?..