Повесть о Сергее Непейцыне

И вот однажды, когда кадеты впервые прошли в классы по выпавшему за ночь снегу и с нетерпением ждали перемены, чтобы покидаться снежками, во время урока словесности дверь распахнулась и Мокей вкатил кресло на медных колесиках, которое, все знали, стояло в чулане рядом с ящиком для мела.

— Встать смирно! — закричал не своим голосом Апрелев.

Все вскочили и замерли. Замер и учитель — неряшливый и не всегда трезвый Григорий Иванович Полянский. Через минуту после Мокея вошел генерал. Еще в дверях он приложил палец к губам и поднял ладонью вперед другую руку — не надо, мол, нарушать урок, — прошел в угол за учительский стол и сел в кресло. На этот раз Мелиссино был в зеленом шелковом шлафроке, со свеженапудренной головой, а на шее, на кружевах рубашки пролегала черно-оранжевая лента над золотым с белой эмалью крестом Георгия. Кадеты сели, учитель продолжал толковать грамматику, а генерал закутал полой шлафрока ноги, обутые в белые шерстяные чулки и башмаки со стальными пряжками, передвинул их в третью позицию и переплел на животе толстые пальцы.

Сергей, забыв об уроке, смотрел на директора. Как представить его в огне баталий, на коне? Глаза большие, карие, под густыми бровями, нос толстый, щеки одутловатые, смуглые, иссиня-бритые. Ни на кого не смотрит, а куда-то вдаль, задумчиво. Но когда Полянский вызвал первого ученика Захара Ляхова и тот начал читать стихи Сумарокова, директор оживился, глаза заблестели, а пальцы легли на локотники кресла, отбивая каданс.

Без крыльев хочешь ты летети к небесам?..
Достоин, коль сыскал почтенье сам.
Но если ни к какой ты должности не годен.
Твой предок — дворянин, а ты не благороден, —

закончил Ляхов и поклонился директору.

А тот поднялся с кресла, подошел к ученическим столам и заговорил звучным, густым голосом:

— Помните, дети, сии отменно справедливые слова. Не должно кичиться тем, что деды ваши сделали. Заслуги их токмо обязывает достойно поддержать честь имени и самим свершить нечто его достойное. Что стоит прошлое без заслуг собственных?..

На этом резкие трели сигнала прервали генеральскую речь. Кадеты вскочили и, окружив его, проводили к дверям. Там уже отыгравший Мокей трусил навстречу, неся епанчу, трость и шляпу директора. Хватаясь за полы, расправляя их, десятки детских рук только мешали генералу. Другие вырвали у горниста трость и подавали ее.

— Пошли, пошли, куда суетесь, шематонишки, — говорил будто сердито Мелиссино, слегка отталкивая кадетов, и вдруг рассмеялся добродушно и заразительно.

А они, тоже хохоча, заступали ему дорогу, суетились кругом, выскакивали следом на крыльцо. Сойдя со ступенек, генерал обернулся и сказал, показывая на плац:

— Коли будете хорошо учиться, то клянусь Зевсом, вскорости прикажу здесь построить горку да поделать салазок.

И кадеты, которых вез больше выскакивало на крыльцо, готовые ринуться следом, закричали:

— Виват, виват Мелиссино!!

Но генерал поднял руку и, когда смолкли, приказал уже серьезно:

— Сейчас все обратно, а то, ей-ей, ничего не велю строить!..

В ближайшие дни кадеты твердили друг другу, что если генерал обещал, то его слово вернейшее. В прошлом году пожаловался старший возраст на пироги с тухлой требухой, которыми кормил весь корпус эконом. Мелиссино обещал расследовать, и глянь, стали печь вкуснейшие — с кашей, со снетками и с луком. А потом изловил эконома на воровстве и вовсе прогнал. Вспоминали, что, как только назначили, запретил бить кадетов розгами и даже по рукам линейкой. Если сам Николай Васильевич кого сочтет нужным выдрать за явную лень, то и тогда генерал обязательно сбавит наказание.

От разговоров про директора переходили к рассказам про горы, с которых случалось кататься до корпуса. И Сергей вспомнил ступинскую. Вспомнил товарищей — дворовых и крестьянских ребят. Никто не умел так лихо ездить, как Гришка Кучеров. Где-то он? Жив ли? Даже лица в памяти уже ясного не сыскать. Вспоминаются карие глаза да жаркое дыхание на щеке, когда сидел сзади и толчками пяток подвигал салазки к началу крутого раската…

Кадетов, у которых в Петербурге жили родственники, отпускали вечером с субботы на воскресенье. Называлось это — «идти за корпус». За некоторыми мальчиками присылали экипажи. Оставшиеся с завистью смотрели на сборы товарищей и утешались, высыпаясь в каморе под двумя одеялами — второе бралось с пустых коек, — наедаясь до отвалу казенным мясом и пирогами. Пищу готовили на всех, а поглощали ее оказавшиеся за столом. Вообще кадеты не голодали — хлеба и супу давали сколько угодно, но всегда могли съесть лишнюю порцию жаркого, булок и сладкого.