Повесть о "разделённой любви"

Во второй раз Карл Густав Эмиль, — тогда сценарист документального кино, — приехал в Москву с большой группой латиноамериканских кинематографистов и телевизионщиков в 1963-м. году. Приехал через год после смерти Екатерины Васильевны.

…Он поклонился скульптурному изображению-бюсту бабушки своей, великой Екатерины Гельцер, на мемориальном мраморном экране на стене только что вновь принявшего его дома… Потом мы побывал с нами на Новодевичьем кладбище. Встав с колен, — и поцеловав, — он положил на могилу бабушки букет её любимых гладиолусов…

103. Исповедь уходящего

...Пришли мы к Аликанте. В Испанию…

— Погоди-погоди!.. А к Аликанте-то, — Туда-то, ты как добрался? Ты о боях за Берлин весной 1945 рассказывал…

Так там же мясорубка была какая! Там же все бомбы со снарядами сошлись… всего мира – крушить!.. Как там выжил?

— Долгая история…

Если вкратце, все последние дни меня «держали» при Гансе Бауре. Скорей всего, чтобы был у него «под рукой», когда он же и решит мою судьбу. Именно он. Наверно потому, что у него в руках были вся информация о положении в воздухе, весь самолётный парк и охрана аэродромов канцелярии. А я как раз числился (и воевал) в батальоне охраны ВПП у самих Бранденбургских ворот!.. И конечно потому ещё при Бауре, что генерал не только отца и меня, но и деда знал, с которым накоротке был знаком. Дружил даже. И теперь как бы отвечал перед ним за меня. …Нет. Не сложно – проще простого! И Баур сам, и Гюнше Отто предупредили: «Упаси Боже, не теряться! По прибытии из батальона – каждый раз – чтобы нам докладывался!»…

Не сразу отошел от плавания: субмарина забита была нами, — «пассажирами», — до отказа. Наверху, когда всплыли, штормило. И мы сутки ещё, блевали хором. Нас встречали — моих сопровождающих и меня. Привели в порядок. Дали отдохнуть. Отвезли в Толедо. Там, снова в монастыре, с неделю отсыпались. Потом водили по городу невероятной красоты... Монахи нас понемногу отмыли от блевотного запаха, откормили, до трусов, — брезгливо, — сменив тряпки. Представили своему кардиналу — милейшему старику. На другой день после приема препроводили в Мадрид. И там... неожиданно подали самому Каудильо. Он очень тепло принял меня. Сказал, что давно и хорошо знает деда. И тут же связался с ним по телефону. Дед сказал коротко, что рад нашей встрече. Добавив, что категорически против вмешательства в мои дела кого бы то ни было — пусть даже такого доброго и отзывчивого человека, как сам господин Франко. Потому, сказал он, что я ни в чем не виновен, и свободен, поэтому в выборе места проживания и вообще своего места в жизни. Что прятаться от кого-либо мне не пристало. Немедленно должен возвратиться в Германию, предстать там же перед комиссией по денацификации, и, — если это необходимо, — реабилитировать имя Маннергеймов, которое могу замарать своими экстравагантными приключениями. Приговор деда я выслушал — сам не свой. Каудильо же посмеялся только. Положил трубку. Сказав: дед говорить с тобою не будет, пока ты не исполнишь его совета. Успокоил меня, предположив, что комиссия вполне может обождать, тем более работы у нее хватит и без меня. И предложил пока что прийти в себя… Приходил в себя с полгода — путешествовал по Испании и Португалии. Меня возили и по удивительной земле с ещё более удивительными городами. Показывали божественной красоты дворцы. Показали корриду… После чего на этот кровавый спектакль, — и на всех, кто его сбегается глядеть, — смотреть не могу больше… Показали чудо — Испанию времен Колумба...

В феврале 1946 года я приехал в Лозанну к отцу. Жил, по сути, в его госпитале. Жалко его было непередаваемо — Боже, во что болезнь превратила моего несчастного «старика»! Каким он стал за полтора года, что мы с ним не виделись. Я ухаживал за ним, отгоняя сиделок — ревнуя их, как Кейт к дедушке. И был счастлив, что он рядом со мною. Я ведь все, абсолютно все помнил: как он ходил за мною, маленьким, заменяя мне маму, как играл со мною, как гулял — издерганный с детства, от кого-то скрываемый, постоянно настороженный, вечно ждущий беды...