Повесть о "разделённой любви"

И еще — это главное, — но то уже характер Генриха, — ни на миг не ощущал он себя ущемленным необходимостью «прозябать черт-те где — в той же глухомани бескрайней сельвы». Не-ет! Он счастлив был тем, что на старости лет вновь оказался как бы в родном баварском фольварке, откуда ушел когда-то в город. Он счастлив был тем, что вернулся в мир своего деревенского детства, в природу. И радовался каждому мигу жизни… Был он из тех действительно счастливых людей, которым не важно, чего они достигают, а важно как живут! Просто живут. Он и жил.

Где-то в это же время в Иерусалиме окончился процесс над Эйхманом – рядовым чиновником рейха. Намётанным глазом заглянул на пару минут в тут же присланные ему информаторами факсимильные копии интересующих его «секретных» материалов этого суда. Мгновенно усёк художества его организаторов. Доверительным телефонным интервью с его ничего и никого, по-видимому, не страшащимся секретным комендантом Давидом Д. (человеком серьёзным и, конечно же, ответственным, ибо тот — израильский сабра, бывший британским офицером полиции и даже участник Мировой войны в британских спец войсках) убедился, что никто самому ему — всерьёз – никаких претензий больше не предъявит («За всё уплачено, парень!»). В Майами имел парочку личных бесед с бывшей обаяшкой-«американкой» из немецких евреек. По сыскному табелю о рангах Генриха эта Хана Арендт, — дама, возможно, некогда приятная во всех отношениях, большого ума с тех пор так и не набралась, но обладая кошачьим слухом. Многое слышала, и потому кое-чего ему поведала, регулярно «освещая» процесс в «Нью-Йоркере», понял, что Ибо, все интересанты получили свои большие сребреники и поуспокоились. Тем спокойней будет теперь ему и таким, как он... В философии, которых «ловцы» и не попытались разобраться до начала поисков. Сам-то он, когда сыском занимался, он же — как спелые орехи — вскрывал с самого начала большой войны, и разгребал моментально, замысловатые сети разведки союзников потому именно, что был великим психологом и даже философом! Он искал причины. Причины, Бен, причи-ины! Он немцем был — значит, никогда ничего не делал задом наперед.

— Часом... ты не о...

— О нем. О нем, Бен... О нём – о Генрихе Великом – о Мюллере. О моём спасителе-проводнике Баварце. Не имя важно. Важно, из-за чего вспомнил: Его разыскивало хваленное-перехваленное «правосудие», и не пытавшееся «искать» палачей лейпцигов и токио. Не помышлявшее даже пытаться «искать» нигде никогда не прятавшихся сталинских палачей твоей несчастной распятой России, оказавшихся в верных друзьях западных союзников. А вслед за тем — и вовсе в главных победителях «проклятого гитлеровского нацизма».... А их, палачей этих — из самых чудовищных из них, — их легион!..

Всё… Всё… И пропади они все пропадом!..

106. Память сердца

Ни Бабушка, ни мама, возвратившись с отцом после четвертьвекового изгнания-скитаний на Госпитальном судне «PASTEUR», не рассказывали мне о последних часах Густава у постели Катерины… Никто не знал тогда, оставляет ли он её на время… или навсегда…

* * *

…Моисей Соломонович Наппельбаум, никогда прежде Маннергейма не видевший и спросонья не узнавший его хотя бы по портретам в той же «Ниве», так и не догадался, кого фотографировал. Много чего повидавший в жизни, он был смущён, когда в 1955 году я рассказал ему, кого он принимал в своей студии лютой январской ночью 1924 года…

К О Н Е Ц

Москва, 1978 г.