Повесть о первом взводе

И увидел. Из села вырвалась тридцатьчетверка. Развернулась на одной гусенице и помчалась вдоль горящей деревни. За машиной тянулся черный шлейф дыма, сквозь который пробивались оранжевые языки пламени. Видимо, экипаж пытался на высокой скорости сорвать огонь ветром. Возможно, это удалось бы, но из-за домов выползли два немецких танка и открыли огонь по горящей машине.

"Тридцатьчетверка" тоже выстрелила, развернулась и понеслась им навстречу. Еще раз блеснул огнем ствол пушки, и один из вражеских танков застыл. Две машины шли навстречу друг другу.

Немецкий танк выстрелил. Расстояние сократилось настолько, что промахнуться было невозможно. Но промазал немец, видно нервы подвели. Наш танк, не открывал огонь, шел на сближение.

- Да стриляй же! Стриляй! - не выдержал Григоренко.

Но опять выстрелил немецкий танк и опять промазал. И случилось неожиданное: вражеский танк остановился и начал пятиться от тридцатьчетверки. Уже не дым валил из нее - пламя поднималось над моторной частью огненным парусом. В таком танке воевать нельзя, из него надо уходить. Пробегут короткие секунды, и экипаж не сумеет покинуть горящую машину.

- Что он делает! - закричал Гольцев. - Они же столкнутся!

И столкнулись! Тридцатьчетверка настигла немецкий танк и со всего разгона, всей тяжестью ударила в него, поднялась на дыбы, подмяла машину и придавила ее к земле. Огонь перебросился на фашистский танк, и обе машины запылали ярким костром.

Артиллеристы молча глядели на эта два танка и пожирающий их огонь.

- Теперь все, - нарушил молчание Логунов. - Ты все это, Трибунский, расскажешь своим ученикам. Они про такое должны знать. Даже через сто лет должны знать. Каждый, кто останется жить, должен об этом рассказывать.

Лгунов снял пилотку. Солдаты обнажили головы: черные, русые, рыжие...

- Теперь наше время, - сказал Логунов. - Из деревни они пойдут к нам, на высоту. Птичкин, с тобой у орудия остаются Гогебошвили и Гольцев. Больше некому. С Угольниковым - Мозжилкин, Баулин и Булатов. Земсков и Трибунский - к пулеметам.

- А я? - удивился Григоренко. - Про мэнэ забулы?

- А ты ранен.

- Эге- ж, воны мэнэ можуть, а я их нэ можу. Ни, цэ нэсправэдлыво. Птычкин, ты ж мий командыр. Ты скажи, можу я, чи нэ можу?!

- Можешь... Все ты можешь, Григоренко. Все ты можешь, - Логунов неожиданно для всех и, пожалуй, для самого себя, взъерошил ладонью рыжие, давно не знавшие ножниц и машинки, отросшие не по уставу волосы Григоренко. - Иди к орудию. Помогай. Делай там все, что сумеешь.

* * *

На позицию взвода пробрался танкист. Лицо у него было черным от копоти и пороховой гари. Комбинезон на спине прожжен и висел лохмотьями. Кисть левой руки закручена потемневшим от крови и грязи бинтом. В правой руке он держал танковый пулемет с диском. Возле первого орудия танкист тяжело опустился на землю и положил пулемет на колени.

Он сидел, казалось, не замечая собравшихся вокруг него артиллеристов, и молча глядел на догорающие танки.

А артиллеристы не сводили глаз с танкиста. С его осунувшегося с красными воспаленными глазами лица, с обгоревшего комбинезона, с краснеющей сквозь лохмотья одежды сожженной, покрытой волдырями спины.

- Один остался? - спросил Логунов.

Танкист молча, не глядя на сержанта, кивнул головой. Он все еще был там, в горящей деревне, где остались его товарищи. И непонятно было, к чему относится его кивок.

- Сколько вы их там пожгли, в деревне?

Танкист опять промолчал. Казалось, он не слышал или не понял вопроса.

"Может быть контужен, - подумал Логунов. - Не слышит или не может говорить..."

- Кто это у вас на таран пошел? - задал он еще один вопрос, чтобы окончательно проверить, слышит танкист или действительно оглох.

Услышав про таран, солдат как будто очнулся. Посмотрел на Логунова, на притихших артиллеристов.

- Дайте попить, пересохло все... - заговорил он тихим, сиплым голосом.

Трибунский дал танкисту фляжку с водой, и все смотрели, как он долго пил, запрокинув голову, прижимаясь к горлышку фляжки обожженными губами. Губам от прикосновения к металлу было больно... Он отрывал их от горлышка, и вода проливалась. Струйки ее стекали по подбородку, по шее и исчезали за черным воротником пыльного, прокопченного комбинезона.

Танкист отдал Трибунскому пустую фляжку и утерся ладонью. Глаза его как-то посветлели, обрели осмысленное выражение, и он снова, теперь уже внимательно, оглядел артиллеристов.

- В деревне вы сколько машин пожгли? - повторил вопрос Логунов. - Понимаешь, нам надо знать, сколько у них осталось, сколько они против нас бросят.

- Кто знает... - танкист говорил тяжело, останавливаясь и хрипло вдыхал после каждой короткой фразы, - там такая карусель пошла. Мы две коробки сожгли. Потом кто-то нам в корму врезал... Выбрались из машины, кругом автоматчики... Шагу ступить нельзя... Ну вот. Я выбрался, - он пожал плечами, то ли недоумевая, как это ему удалось, то ли не понимая, зачем он это сделал, если все его товарищи остались там.

- А лейтенант?