Повесть о первом взводе

- И не стыдно? Это я для тебя ничего не доставал? - обиделся Малюгин.

- Ладно, не сердись, сейчас добудем нитки, - Птичкин подошел к Белякину. - Прошу по случаю крайней необходимости две катушки.

- Зачем две? - выдать сразу две катушки одному человеку Белякин не мог. На то он и был старшиной, чтобы не давать по многу.

- Собираюсь перелицевать свои галифе, - объяснил Птичкин.

- Перешивать? Зачем?

- Для красоты.

- Для красоты?.. - Старшина опытным глазом окинул вылинявшее за лето "вещевое довольствие" Птичкина. - Чего их перешивать? Они уже того...

- Так не эти. У меня, товарищ старшина, в сидоре совершенно другие есть. Неприкосновенный запас. Но великоваты. Нас после этого боя наверняка отведут для пополнения и отдыха. Я их перешью и к местным барышням пойду в красивых новых галифе. Думаю, что для такого важного дела вы не пожалеете двух катушек.

Белякин сдался, не пожалел.

Птичкин немедля вручил их Малюгину.

- Это чтобы ты понял, как я тебе доверяю, Малюгин, - заявил он. - Передаю безвозмездно. Потому что перед твоим сидором, Малюгин, я в неоплатном долгу.

Не один Птичкин воспользовался добротой Белякина. Каждый, даже те, кому ничего не требовалось, брал у старшины что-нибудь. Нельзя упускать такую возможность.

Подошел старшина и к Логунову.

- Как, сержант, сапоги не жмут?

Он подмигнул Логунову, как будто по поводу этих сапог между ними происходило что-то веселое, известное только им двоим.

- Хорошие сапоги. - Логунову не хотелось говорить о сапогах. Но и грубить старшине не следовало.

- Рад, что понравились. Ты, Логунов, приходи, все, что нужно, подберем, - и старшина еще раз подмигнул.

Видно, разговор у лейтенанта Столярова со старшиной Белякиным произошел обстоятельный. И старшина хорошо понял лейтенанта.

* * *

Позади остались крайние домики села. Гогебошвили свернул на полевую дорогу, идущую рядом с разбитым тягачами и танками грейдером, и повел "студер" быстро и мягко.

После того как загрузили второй боекомплект, в кузове стало тесновато. Машину почти до уровня бортов забили ящиками со снарядами. Возле кабины снаряды не укладывали. Оставили что-то вроде прохода. Там сложили вещмешки, разместились оба командира орудий, наводчики и, конечно, Малюгин. Остальные, кто как мог, уселись на ящики со снарядами.

Ехали молча. Все посматривали вверх. Солнце стояло почти в зените. Ясное, бездонное, удивительно чистое небо раскинулось от горизонта до горизонта. Красота! Из этой красоты в любую минуту могла свалиться беда. Но начальство приказало оседлать дорогу еще сегодня и, надо полагать, существовали, у начальства, на этот счет, какие-то серьезные причины. А может и не существовали: кто-то из штабных сказал, другой, не подумал, написал. Бывает... Гогебошвили гнал машину на предельной скорости. Не нравилось ему красивое чистое небо. Хвост пыли тянулся бесконечной лентой, не успевал осесть на землю, а машина уже скрывалась вдали...

- Не могли дождаться вечера, - тоскливо протянул Баулин, заряжающий второго орудия. - А он сейчас как выскочит, как даст. И укрыться негде...

Выдал то, о чем думали многие. Но одно дело думать, другое - сказать. Не принято говорить такое.

- Не каркай! - оборвал его Малюгин.

- А что я такого сказал? Небо вон какое... А мы днем.

Тебе человек интеллигентно советует не каркать, - пришел на помощь Малюгину Птичкин. - Так неужели ты не можешь выполнить такой доброжелательный совет и заткнуть на ближайшие полчаса свою мухоловку?!

- Чего вы ко мне пристали? У меня свое начальство есть. Нужно будет, скажет.

- Сказали тебе, заткнись! - взорвался Угольников. - Я твое начальство, понял!

Баулин обиженно замолк.

Справа и слева, сколько могли охватить глаза, шли поля, безжизненные, одичавшие. Не одна дорога пролегала когда-то по этой степи: от села к селу, к выпасу, к пашне, к реке. Заросли они сейчас сорной травой, и никуда теперь не вели.

Солдаты смотрели на дикие поля и молчали. Ко всему может привыкнуть человек: к тяжелой работе, к сорокаградусным морозам, к постоянным опасностям. Даже война, явление для нормального человека совершенно неестественное, стала привычной частью их жизни. Но никогда не сумеет человек, без душевной боли, видеть одичавшую, заброшенную землю.

С тоской смотрел на эти поля Огородников. Вспоминал, как брала его с собой в поле мать... Постелит в стороне рядно, поставит рядом сумку с буханкой подового хлеба и бутылкой молока. Даст в руки игрушку: "Сиди, Васек, никуда отсюда не уходи", - и мотыжит картошку.