Он хочет показать ей хозяйство, повести в амбулаторию, в стационар, но она опускается на пень и решительно заявляет, что никуда не пойдет.
— Вы не должны принимать моих больных, — настойчиво повторяет девушка, — моя больница пустует, на приеме бывают два–три человека.
Ни в саду, ни в огороде, ни у него дома ей делать нечего, пусть скажет прямо, вернет ли он ей больных?
У девушки мягкий, волнующий голос, слова она произносит четко и ясно, словно с тем, чтобы, проверив на собственный слух, уберечь их от ложного звучания. У нее спокойный белый лоб и кроткие голубые глаза. От них становится легко, забываются огорчения и заботы.
Он все–таки упросил ее войти к нему в дом, выпить чашку чаю с медом. Они сидят за столом в большой пустынной комнате, хозяин приглашает гостью отведать варенья. Руки его нежно касаются вазы, осторожно подкладывают салфетку и мягко ложатся на стол.
— Вы простите меня, — говорит она и сильно краснеет, — я немного волнуюсь.
— Ничего, ничего, — успокаивает он ее, — умеренная лихорадка ведет к обилию идей и к большой легкости мысли. Так учили древние и не ошибались. Позвольте теперь, как говорится, побрюзжать… Объясните мне, пожалуйста, Анна Павловна, зачем вы с фельдшером ссоритесь? Друзей надо беречь.
— Друзей? — смеется она. — Плохо вы его знаете.
Самсон Иванович придвигает ей сочную грушу и говорит:
— Я четверть века знаю его.
— Он ссорит меня с больными, — жалуется девушка. — Я не позволю больному банки поставить, а он на своем настаивает. Как не поссориться? «Невзлюбил вас народ, — говорит он мне, — не желает признать. А почему не желает: должно быть, не верит. На веревочке его не потянешь. Не с вами одной, бывало так и с другими, пробовали уговором и посулами действовать, не выходило. Так и уезжали ни с чем».
То, что себе позволяли другие, она себе разрешить не могла. Больница обслуживает девятнадцать селений, пять фельдшерских пунктов, четырнадцать яслей и девять акушерских домов. Она тут нужна, нужна каждый день и час. Здесь, правда, трудно порой, мучительно трудно, но кто другой исполнит ее долг?
— Знаю, — спокойно отвечает он, — за это ему от меня досталось.
«Много ж вы, однако, знаете», — хочет она съязвить, но милая улыбка не сходит с его лица, и у нее ничего не выходит.
— Можно подумать, что кто–то аккуратно обо всем вам доносит.
— Почему мне не знать? Живем с вами рядом, кругом лес, тишина, у вас яблочко упало, а у нас эхо, точно с пушки пальнули. Да и мало ли кто заезжает ко мне, вот и вы одолжили, завернули…
Он снова придвигает ей грушу, делает это без умысла, как бы невзначай.
— Советую отведать, во всей округе такой не найти… Ваш Петр Васильевич недурной человек, его тут знают и любят. В нем гордости много, и справедливо, он лечит тут третье поколение людей, дай бог другим принести столько пользы народу. Больница ему жизни дороже, он умрет без нее. Не из–за чего вам спорить.
Он просит ее войти в положение фельдшера, быть снисходительной к нему. Руки Самсона Ивановича тянутся к ней, на лбу легли складки, напряженные складки раздумья. «Будьте благоразумны, — призывают они, — не слишком верьте своим впечатлениям».
Ванин умолкает. Он низко склонился к столу, катает пальцем хлебную крошку. Анна Павловна задумалась, голова низко опущена.
— И с больными, голубушка, не ладится у вас, — вспоминает Самсон Иванович, — одному отказали, с другим не посчитались — смотришь, и враги завелись.
Слова эти задевают ее, она не может промолчать. Что ж ей, слушаться каждого, быть на поводу у невежественных людей?
— Поставили бы вы пиявку, — спрашивает она, — при декомпенсированном пороке сердца?
Ванин улыбается: сколько раз приходилось на этот вопрос отвечать! Все они делают одну и ту же ошибку.
— Пользы от нее, конечно, нет, — соглашается он, — но и вреда немного. Многие пытались от пиявки умереть, но никому это не удавалось, хотя она, как известно, высасывает крови больше, чем весит, раз в пять… С народом, Анна Павловна, надо считаться, иной раз уступить, пожалеть. Приходит как–то ко мне смертельно больной старичок. «Одолели, — жалуется, — мозоли, помоги ради бога». Не на тяжкую болезнь, не на смерть, которая у него за спиной, а вот на что плачется бедняга. Покорный слуга, я начинаю лечить ему мозоли. Чего только не сделал бы я, чтоб помочь страдальцу. Другой подступает, скажи ему правду: не рак ли у него? Выложишь ему правду, он лечиться не будет, какой толк, все равно помирать. Обманешь, того хуже, он от операции откажется, авось так пройдет. А надо спешить, человек пропадает. Вот тебе, Ванин, задача, сиди день да ночь, придумывай выход. Делать нечего, говоришь ему: «У тебя злокачественная опухоль, которая может стать опасной для жизни. Удали ее и ты забудешь, что когда–либо болел». Где ему догадаться, что «злокачественная опухоль» и есть тот самый рак, которого он так боится.