Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

В самом конце сада, там, где вишневые деревца сливаются с сосновой порослью, стоит на высоком каменном фундаменте огромный рубленый дом с мезонином. Заросшие дорожки, почерневшая на крыше дрань и заколоченные наглухо ставни придают дому нежилой вид. Они проходят через крыльцо и длинные сени в обширную столовую. В квартире три большие неуютные комнаты с огромными окнами, с дощатыми крашеными полами. Массивная дубовая мебель, крепко сбитая, как забор и ворота больницы, внушительных размеров шкафы, тяжелые столы, неуклюжие стулья и диваны придавали жилищу неуютный вид.

— Я прикажу чайку с медом подать, — сказал хозяин, — а сам тем временем переоденусь. В этаком одеянии негоже принимать гостей.

На столе появились большой самовар, чашки, тарелка с медом и в плетеной корзинке ломти белого и черного хлеба. Вскоре вернулся и Самсон Иванович. На нем был широкий старомодный костюм, чистенький и аккуратно выглаженный, такой же, каким он был пятнадцать лет тому назад, когда портной его принес, и черные хромовые ботинки со скрипом.

— Совсем жених, — весело проговорил Яков Гаврилович, — хоть ступай под венец. Жениться бы тебе, Ва-< нин, пока не поздно.

Самсон Иванович туже затянул галстук, пригладил седеющие волосы и лукаво усмехнулся:

— Опоздал, Якушка, и не я, а ты. Твой друг уже с полгода как женат. Надо бы раньше, да лучше поздно, чем никогда.

На лице Якова Гавриловича отразилась улыбка, которую в институте называли «ничейной». Ее можно было как угодно понимать: «Вот и хорошо», или: «Ни за что не поверю», или: «Право, это мне глубоко безразлично».

— Старый ты, неисправимый холостяк, — неопределенным тоном произнес Студенцов.

— Верное слово, женился, — ухмылялся Ванин.

— Где же она?

— Ишь какой, — притворно сердился он, — ему вынь да подай. Жена сама по себе, а я сам по себе.

В комнату постучались, и вошла пожилая женщина в больничном халате. Она поздоровалась и, смущенная тем, что пришла некстати, встала молча у дверей.

— Что там у тебя, Феклуша, говори, — глазами указывая ей на стул, спросил Ванин.

— Федор мой взбушевался, — не трогаясь с места, дрожащим голосом проговорила она, — десятку, что вы вычли, спрашивает. Сюда грозился прийти.

— Что ж, мы с Якушкой тебя отстоим, не правда ли? — обернувшись к гостю, спросил он. — Хорошую санитарку надо поддержать.

Студенцов с недоумением взглянул на Самсона Ивановича и пожал плечами.

— А ты ему, Феклуша, не говорила, что мы эти деньги тебе отдали?

— Нет, не говорила.

— Ну и ладно, иди. С ним мы договоримся.

Вскоре послышались тяжелые шаги, и вошел тот самый Федор, о котором рассказывала Феклуша. Высокий, плечистый, с широкой спиной и бочкообразной грудью, он выглядел богатырем. Белый халат на нем не блистал свежестью, небритое лицо казалось давно не мытым. Не здороваясь, он остановился посреди комнаты и, дерзко глядя в глаза Ванину, сказал:

— Почему с меня десятку удержали?

— Десятку? — с невинным видом переспросил заведующий больницей. — Ах да, вспомнил. Ты, Федя, брагу пил?

— Пил, только за свои деньги, — не без наивного достоинства ответил Федор.

— На радостях шумел?

На этот вопрос ответ последовал не сразу:

— Пошумел. Опять–таки день выходной, нерабочий.

— Так вот, — с тем же безмятежным видом продолжал Ванин, — просили тебя, ублажали: нехорошо, мол, больных беспокоить, — а ты ни в какую. Не уважил и меня. Позвал я, Феденька, колхозного бригадира и говорю: так, мол, и так, надо пьяному человеку пособить, как бы с ним чего не случилось. Человек может поскользнуться и разбиться или другого побить. Бригадир мне отвечает: «Не могу, мне с ним не справиться». Возьми, говорю, помощника себе, а надо — и двух. Только, чур, не озорничать, рукам волю не давать. Угождайте, развлекайте, но ни на шаг от него не отходите.

— Угождали, развлекали, а вычет тут при чем? — все еще не понимал Федор.

— Им–то мы десятку и дали за то, что тебя берегли, за тобой же, за пьяным, ухаживали, — сказал Ванин.

Федор глубоко вздохнул, насмешливо взглянул на Ванина и сквозь зубы процедил:

— Дорого.

Самсон Иванович обиделся и обратился к своему другу за сочувствием:

— Ты послушай, Якушка, что он говорит, неужели мне было с ними торговаться? Скажи ты ему, прошу тебя.

Яков Гаврилович недовольно взглянул на Ванина, пожал плечами и вышел из–за стола.

— Так вот, Феденька, — с тем же наивным добродушием продолжал Ванин, — в другой раз, прежде чем напиться, сам себе нянек наймешь. Ступай.

— Говорят, вы десятку бабе отдали, — не трогаясь с места, настаивал Федор.

— Зачем, — даже удивился Ванин, — кто потрудился, тому и денежки пошли.

Когда санитар ушел и друзья снова уселись за стол, Яков Гаврилович, не поднимая глаз от стола, сказал:

— Какой ты, право, бесцеремонный. И при пьяном санитаре, и при глупой бабе, и при врачах ты обзываешь меня бог знает как. Себя не жаль ронять, меня пощадил бы.

Самсон Иванович пристально взглянул на своего друга, все еще не доверяя собственным ушам, нахмурился и стал ждать, когда Яков Гаврилович поднимет глаза.

— Не обзывал я тебя, а зову уже так сорок лет, — наставительным тоном произнес он.