Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Сестра была чем–то расстроена, но, как всегда в таких случаях, внешне выглядела спокойно. Получив согласие, она ушла и вернулась с вместительным чайником и посудой. Придвинув больной чашку крепкого чаю и вишневого варенья в розетке, она сделала несколько глотков из своего большого градуированного стакана, вздохнула и, видимо не будучи в силах больше сдержаться, заговорила:

— Приходит ко мне насмерть перепуганный Сухов за советом. «Больной, — говорит он, — заупрямился и не желает оперироваться. У него илеус, настоящий заворот кишок, упустишь — человек погибнет. Поговорите вы с ним», — просит он меня. Это что еще за мода — чужим делом сестер нагружать? Другого я отвадила бы, но секретарю парторганизации отказать неудобно. Прихожу. Заглядываю деловым порядком в историю болезни: «двадцать лет»… «студент философского факуль–тета»… «комсомолец».. • «Мне приказано, — заявляю ему, — готовить вас к операции. Говорят, вы отказываетесь, верно это, нет?» Он глаз на меня не поднимает, моргцится от боли и качает головой. «Вы умрете, — говорю я ему, — в течение суток. У нас свой патологоанатом, он вас вскроет, запишет причину смерти и тем кончится». Паренек мой перестал морщиться, глаза поднял, а в них слезы. «Прикажете, товарищ философ, к операции готовиться?» — строго спрашиваю я. Он кивает мне головой. Нахожу Сухова и говорю: «Больной согласен, можете приступать. Запомните, доктор, уговаривать больных не моя обязанность, пора самому научиться. Сделала я только из уважения к вам, как секретарю парторганизации».

Евдоксия Аристарховна сердится: и врач и больной возмутили ее. Ее вздрагивающие руки ушли в карманы халата, а лицо по–прежнему бесстрастно. Затем она большими глотками выпивает свой чай, сдвигает косынку на затылок и наливает второй стакан.

Елена Петровна улыбается от удовольствия, старшая сестра осталась верной себе, такой приходила она и прежде: внутренне взволнованная, внешне спокойная, одинаково искренняя в проявлениях радости и гнева.

После второго стакана сестра развязывает косынку на шее и вспоминает о прелюдии, разыгравшейся за дверью.

— Повадился фельдшер из терапевтического отделения к нашей Ксении Ивановне ходить. Она рада–радешенька, а у меня теперь забота за ней смотреть. С одной стороны, как бы молодчик ее не окрутил. Она — жена погибшего фронтовика, а мы его не забыли. Детей устроили в детский сад, Ксении Ивановне исхлопотали в дом отдыха путевку. У меня на любовь глаз наметанный: влюбится моя сестрица, закружится, а работа прахом пойдет. Спросит меня председатель месткома, тот самый, что заботится о жене фронтовика, как работает Ксения Ивановна, что ему прикажете сказать? Так, между прочим, и случилось: свои дела сестрица забросила, а чужими занялась. Расчувствуется, навертит наша сестрица такое, что десяток врачей за ней не управятся… Вот и сейчас я ей объясняла, что так поступать нельзя… Растолкуйте мне, Елена Петровна, почему летчиков, танкистов и шоферов так тщательно отбирают, а сестер без разбору наряжают в белые халаты?

Длинная тирада внезапно оборвалась. Старшая сестра залпом выпивает чай, снимает косынку и вытирает платком вспотевший лоб.

Больная тихо смеется. Не смешно ли: она опасалась, что сестра расстроит ее, а вышло по–другому, ей стало лучше, просто хорошо. Хочется движений, надоело молчать, хочется спорить, возражать, ввязаться в спор с Евдоксией Аристарховной и над ней подшутить.

— Ксения Ивановна не так уж сильно согрешила, — с притворной серьезностью говорит Елена Петровна, — она ведь никого не пугала смертью, не предлагала больному на выбор: операцию или катафалк.

Старшая сестра обиделась, и голос ее утратил последние признаки мягкости:

— Вы позволяете себе сравнивать грубое самовольство, нарушение долга с тем, что сделала я. Меня к этому обязывало служебное положение, обстоятельства и интересы дела.

Она выпила четвертый стакан чаю, надела косынку и стала собирать посуду.

— Не стоит она, эта женская жизнь наша, чтоб убиваться по ней, — сказала старшая сестра, высоко подняв голову, расправив плечи и приняв позу несокрушимого величия. — Верьте мне, Елена Петровна, не стоит, а тем более не стоит со своим горем вперед забегать. Весь институт настроился вас отстоять. Не помогут, тогда погорюете, а пока еще рано. Говорю это вам не в утешение, а по долгу старшей сестры.

«Милая Евдоксия Аристарховна, — подумала Елена Петровна, — все у нее в плане служебного долга: и добрые дела, и сочувствие, и дружеская услуга. И уверена она в своем гордом сознании, что это у нее не от души, а прямое следствие обязанностей и делового отношения к работе».

- - -