Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Жестокая болезнь! Бессердечная, как сказал бы Мефодий Иванович. Сколько коварства и фальши! Симптомы — невинные, на первый взгляд — несерьезные: икота после глотания пищи, с кем не случается? Первый кусок встречает препятствие, а следующие проходят легко. Тоже не бог весть какое редкое событие. Во второй стадии будут боли позади гортани или грудины и опять–таки с перерывом, со светлыми промежутками в две–три недели. Все пройдет, позабудется, как дурной сон. Врач решит, что болезнь нейрогенного характера — спазм пищевода и ничего больше. Больной приучится принимать атропин, запивать пищу водой, а болезнь тем временем станет необратимой… Коварная опухоль! Хоть бы села на верхнюю часть пищевода, так нет, ищи ее в средних и нижних отделах, недоступных для глаза врача.

Елена Петровна не слушала Студенцова. Усталость одолевала ее. Она чувствовала, как плечи ее наливаются тяжестью и с каждой минутой грузнеют. Все трудней и трудней было двигать руками, держать голову прямо, и ей казалось, что ноги не выдержат отяжелевшего тела. Чтоб не упасть, она перегнулась к столу и, балансируя, как ей казалось, всем телом, старалась сохранить равновесие. Напряжением воли ей удалось скрыть от Студенцова свое состояние и вдруг почувствовала, что на короткое мгновение теряет сознание. Она догадалась об этом по галлюцинациям, сменявшим друг друга. То пухлые руки с длинными и бледными пальцами, должно быть руки Студенцова, подступали к ее лицу, то в ушах звучала неизвестно откуда забредшая фраза: «Первый кусок встречает препятствие, а следующие проходят легко». Слова были знакомые, она где–то их слышала, Ьо где именно — вспомнить не могла.

Хирург тем временем заметил, что Степанов отсчитывает удары пульса и лихорадочно пристраивает под маску больной наконечник кислородной подушки.

— Что у вас там? — спросил он.

И в голосе и в повороте головы сквозила тревога.

Степанов движением руки, опять–таки без слов, успокоил хирурга. Ответ показался хирургу неопределенным. «Как эту сдержанность понять? — подумал Студенцов. — Кому она адресована? Мне ли, кем он так недоволен, или больная напугала его? И что за манера молчать, когда нужно четко и ясно разговаривать».

— Я не понимаю вас, — строго произнес Яков Гаврилович, — говорите яснее.

Степанов посмотрел на больную, как бы мысленно извиняясь за необходимость нарушить молчание, и шепотом проговорил:

— С больной ничего… Не беспокойтесь.

Хирург продолжал свое дело, не замечая состояния Елены Петровны. Он давно уже одолел все преграды, вскрыл грудную полость и напряженно изучал пищевод. Некоторое время рука уверенно скользила по пищеводной трубке и вдруг беспомощно упала на стол. Так ложится рука, от которой ничего уже не ждут, все возможное сделано и напрасно.

— Неоперабильна, — скорбно произносит Студентов, — опухоль проросла в бронхи. Все. Потеряли мы Анну Ильинишну.

Он смотрит в упор на ассистентку, но не видит ее, пригибается к операционной ране и начинает ее зашивать.

— Простите меня, Яков Гаврилович, — слабеющим голосом говорит Елена Петровна, — мне дурно… Я не смогу накладывать швы, пригласите кого–нибудь другого.

Не дожидаясь согласия, она, пошатываясь, уходит. Хирург сочувственно смотрит ей вслед и молча продолжает работу.

Последний шов наложен, операция продолжалась полтора часа. Оперированную увозят и снова Яков Гаврилович моет руки в предоперационной. У другого крана на месте Елены Петровны склонился над раковиной Мефодий Иванович.

— Присмотрите за больной, — просит его Студенцов, — пожалейте ее. Она должна знать, что мы спасли ей жизнь. Отговорите больную уходить из школы и воспользоваться правом на инвалидность. Это отразится на ее психике и ускорит ее смерть. Такие больные, пока они могут стоять на ногах, должны заниматься любимым делом… Я думаю, что она еще продержится с год.

Яков Гаврилович некоторое время молчит, ждет, что скажет Степанов.

— Как мы беспомощны, — продолжает он, — и как несовершенны наши средства… Прооперируешь прободную язву желудка, ущемленную грыжу, острый или гнойный аппендицит, спасешь от гибели больного, и сам ты словно обновился. Какое утешение для души!

Иное дело — злокачественная опухоль, она взбудоражит хурурга, но не успокоит его. Изведешь себя и больного и уходишь от стола, подавленный собственным бессилием.

Он не говорит больше о величии хирургии, о бессмертных принципах этой науки, для которой ничего недосягаемого нет, не вспоминает больше о том, что недавно лишь говорил Елене Петровне на этом же месте.