Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Когда завтрак был съеден и чай с медом выпит, Илья Степанович шумно отодвинул свой стакан и как бы между делом спросил:

— А ты все еще такой, каким был? Всем веришь, веек любишь, а полюбив, забываешь к человеку приглядеться.

Он поглаживал свою клинообразную бородку и остро поглядывал на сына. «Не вздумай отнекиваться, — означал этот взгляд, — знаю я тебя, легковерного мечтателя, не впервые встречаемся, знаю».

Каждый раз, когда судьба сводила отца с сыном, один неизменно задавал этот вопрос, а другой усердно пытался на него не ответить.

— Да, все такой же, а ты как живешь?

Илье Степановичу не понравилось, что сын уклонился от ответа, и не счел для себя за труд повторить вопрос.

— Да, да, отец, такой же, — с доброй улыбкой произнес Андрей Ильич, — стараюсь исправиться, как могу стараюсь. Как твои дела?

Все это было сказано с такой подкупающей нежностью, что склонный раздражаться старик только пожал плечами.

— Мои дела всегда одинаковы — воюю.

— С пчелами?

— Зачем? У них санитария на высоте, не придерешься. С людьми договариваться куда труднее. Попробуй столковаться с моим инспектором, докажи этому плуту, что нельзя в одно время и богу и черту служить: угождать лавочникам и рестораторам и оберегать от пакости и грязи народ.

Он забыл уже, что сын отделался шуткой, уклонился от ответа, забыл старик и многое другое. Он словно обрадовался случаю посердиться, заклеймить ненавистного инспектора и заодно рассказать, как трудно ему следовать голосу совести и честно исполнять свой долг.

— Ты его, конечно, «на чистую воду выводишь», — вспомнил Андрей Ильич, как отец в таких случаях говорил, — «к стене припираешь», «спуску не даешь», так проучишь, что он «вовек тебя не забудет».

— Только так, — согласился Илья Степанович, простив сыну его легкомысленную иронию. — Только так! Он мне руку сует, а я ее не заметил, он на трибуну, а я из залы вон. Назначили тебя, злодея, инспектором, имей совесть честно служить. И, как крот, носом землю рою, по уши в грязи сижу, чтобы в районе был порядок: и за кухнями, и столовыми, мясными, колбасными, банями, парикмахерскими во все глаза смотрю. Хорошо ли, правильно ли хранят в магазинах провизию, часто ли моет руки продавец, показывается ли он врачам, в порядке ли у него санитарная книжка, — хлопот полон рот, а тут какой–нибудь бездельник мешает.

Он так и не сказал, чем перед ним провинился инспектор, хотя все время постукивал кулаком по столу, и голос его, мягкий и сочный, при этом звучал крикливо и резко.

«Изменился старик, — подумал Андрей Ильич, — прежде чем сказать недоброе слово, глазами сверкнет и резким движением раздвинет усы, словно они ему помеха. Не гневается, как бывало, не горячится, а ворчит…»

— Что тебе говорить, — неожиданно закончил Илья Степанович сердитой интонацией. — Какое вам — молодым людям — дело до наших споров и дрязг. Чего доброго, посмеешься еще над старым чудаком.

В его голосе слышались досада и недовольство собой. Все вышло не так, как хотелось старику: сын ускользнул от ответа, сам он не сумел послужить примером, нашумел и погорячился, как школьник. Андрей Ильич решил успокоить отца. Из опыта прошлого он знал, что лучше всего не перечить ему и согласиться. Он поспешил заверить старика, что история с инспектором весьма поучительна, таким людям уступать нельзя, он и сам на месте отца поступил бы так же. Илья Степанович молча выслушал сына и отказался принять его жертву. Он не поверил ни одному его слову и впал в еще большее раздражение.

— Без твоих советов обойдусь, — коротко, но убедительно проговорил он, — ты себе посоиетуй: не всем верить, не всех любить и твердости мужской набраться.

Он припомнил сыну все его прегрешения из времен далекого детства и, словно именно они были причиной его дурного настроения, все громче сердился и все сильнее постукивал кулаком по столу.

— И в институте ты, должно быть, такой же: со всеми компанию заводишь и правого и неправого к себе в гости зовешь.

— Почему мне с ними дружбы не вести? — примирительно спрашивал Андреи Ильич. — Наш директор Студенцов — прекрасный человек, добрый, прямой и искренний, ординаторы и профессора — милейшие люди, зачем бы я стал с ними ссориться или навязывать им свои взгляды?

— Вот, вот, — обрадовался старик неожиданной поддержке, — ты — чистой воды реформист, и нашим и вашим послужишь. Не знаю я твоего Студенцова, не знаю ординаторов и тем более профессоров, а тебя, фантазера, знаю. В облаках паришь, земли под собой не видишь.

Он пристукнул кулаком по столу и, как всегда, когда чувствовал себя виноватым, насупился.