Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Андрей Ильич смотрел на белый поток, вольно плывущий под небесами, и воображение увело его от действительности. Не облака, не айсберги плывут перед ним, это парят мечты и надежды человечества. Тут их обиталище, отсюда они с тоской взирают на землю, от которой оторвались и куда не вернутся уже. Когда самолет врезался в их гущу, белые тени окутывали его, падали вниз и вновь поднимались, чтобы вечно блуждать по безбрежной стихии, роняя на землю сумрачный отсвет.

Машина вдруг вздрогнула, затрепетала, взлетела и круто скользнула на крыло. Сорокин очнулся от своих мыслей, взглянул в окно и увидел, что гроза охватила полнеба, сверкали молнии и, судя по тому, что в уголках стекол как бы закипала вода и проворные струйки то рассыпались крупинками, то стремительно неслись друг другу навстречу, заключил, что льет сильный дождь. Прозрачные облака исчезли, их накрыла черная пелена, пронизываемая вспышками пламени.

Андрей Ильич отвел глаза от окна. Он думал о мечтах и надеждах человечества, не нашедших себе места на земле, о вечных законах бессмертной природы и о роковой тайне жизни и смерти. Он не видел непогоды, бушевавшей за окном, и мысленно следовал за белой тенью, вольно парящей в небесах. Когда он огляделся, кругом просветлело и яркое солнце заливало землю. Умытые и посвежевшие, тянулись чередой белые домики, обрамленные зеленью садов, темные квадраты скошенного и взрыхленного поля и блестящие лужицы, отражающие небеса.

Мысли Сорокина вернулись к земле, где осталась без решения трудная задача, которую сейчас никак не решить, где Елена Петровна, прощаясь, сказала ему: «Я буду считать дни и думать о тебе». Земные заботы оттеснили небо, и лишь незадолго до посадки машины Андрей Ильич заметил, что тучи следуют туда же, куда и самолет, им оказалось по дороге.

Пока маленький трамвайчик, позванивая и постукивая, катился по рельсам городка, Сорокин думал, что скоро шесть недель, как от отца не было писем, не случилось ли с ним чего–нибудь? Шесть недель — большой срок, всякое возможно. Давно ли он сам еще был всем доволен и счастлив. Прошел лишь месяц со дня их семейного праздника, а сколько за это время пережито! Старик, правда, еще крепок, но он мог заболеть. В доме не слишком много народа: тетя Софья — его стряпуха — да он. Отец упрям и не любит лечиться, не уговоришь его.

Андрею Ильичу показалось, что трамвай слишком долго простаивает на стоянках, скорей, пожалуй, добраться пешком, и на первой же остановке сошел. Он свернул в переулок, прошел дворами к берегу реки, густо заросшему травой и, ускоряя шаг, вышел на уличку, обсаженную каштанами и акацией. Еще один поворот, и за выкрашенным в зеленый цвет забориком покажется цветник, а в глубине двора — аккуратно расставленные ульи.

Последние несколько шагов Андрей Ильич прошел почти бегом. Вот и дом. Все на СЕоем месте: и заборчик, и цветы, и ульи. Между ними кто–то ходит, неужели отец? Да, как будто: такой же высокий, худой, в широкополой соломенной шляпе. Конечно, он — его пышные седые усы и клинообразная бородка.

Когда калитка скрипнула, Илья Степанович надел очки и сразу же узнал сына. Он сделал несколько шагов ему навстречу и укоризненно проговорил:

— Наконец–то пожаловал… Хорош! Хорош! «Не едет, — говорю себе, — и не надо, просить не стану».

Он сердился и улыбался, отмахивался от него, словно не желая его слушать, и в то же время приветствовал ласковым взглядом. Он оглядел сына с головы до ног и затем лишь обнял его.

— Хорошо, что приехал, не сержусь. Что ж ты один, без Елены? Не пустили, должно быть. Ну пошли в дом, позавтракаем, медку моего отведаешь.

Он взял палочку, прислоненную к деревцу, и, легко опираясь на нее, чуть сутулясь, пошел вперед.

«И палочки и сутулости не было раньше, — подумал сын, — и лицом он заметно изменился».

— Тетка Софья, моя хозяюшка, отправилась проведать внука и оставила меня одного. Не взьпци, если не так угощу.

Он был растроган приятной встречей и не удержался, чтобы не потрепать сына по плечу.

— Живем, как видишь, по–прежнему, я — в своей горнице, тетка Софья — в своей, а в твоей — никто.

Илья Степанович открыл дверь, и на Андрея Ильича пахнуло воспоминаниями, ароматом милого прошлого. В этой комнате он когда–то вечерами готовил уроки, по утрам шел в щколу, отсюда он уехал на фронт, сюда привел свою Жену — Елену Петровну. В комнате все оставалось так, как восемь лет назад, когда он уезжал отсюда.

— К твоему приезду берегли, — словно угадав его мысли, сказал отец, — никого не пускали и сами не бывали. Только уж когда разберет меня досада, заглянешь сюда. Отчитаешь тут сынка, который сам не едет и писем не шлет, и успокоишься.

Пока отец накрывал стол и готовил чай на электрической плитке, Андрей Ильич бродил по дому, заглядывал во все уголки, рассматривал и ощупывал некогда столь близкие его сердцу вещи: зеркало в вишневой раме, железная кровать на медных роликах и многое другое. Все они были знакомы и дороги и так основательно забыты, что он ни разу за эти годы не вспомнил о них.