Повесть о детстве

В избе невестки захлопотали около стола: постелили домотканый столешник в выкладах и всем роздали утиральники на колени. Паруша гремела посудой в чулане. Пахло щами и топленым молоком. Дед сел под иконами, рядом с ним отец, потом Терентий, Алексей с Сыгнеем. Катя и мать поместились на приставной лавке, тут же примостились и мы с Семой.

Дед благодушно поглаживал бороду и вспоминал:

— Эх, какие раньше помочи были! Бывало, семей пять соберутся, а семьи-то большие — человек по десяти. Все так в руках и играет. Да каждый хочет перещеголять другого, да чтобы лучше другого…

Паруша принесла из чулана большую чашку щей и поставила на середину стола. Невестки раздавали деревянные ложки — красные, с золотыми разводами. Паруша зычным басом перебила дедушку:

— А чем сейчас плохо, Фома? Гляди-ка, молодцы все какие! А работники-то! Когда бы мы помолотили копну-то?

А тут в день обернулись. Дети-то, Фома, погляжу я, не хуже нас с тобой. А сейчас внучата-то грамотеи пошли и лучше нас будут. Дай только где размахнуться! Одно горе — связали нас, обездолили. Богачи пошли капиталами ворочают, а капиталы-то с последних клочков сгоняют, хуже крепости людей закабалили. Серегу-то Каляганова сгубили… Юлёнковых, Ларивона… мало ли их? Да и мы с тобой на ниточке держимся. Раньше копейкой не дорожили: все свое было.

А сейчас за копейку-то людей продают да покупают.

— А я о чем говорю? — со вздохом ответил дед и накрыл клочками бровей глаза. — Я вон на щетах-то своих каждый волос свой на полушки считаю. Раньше щеты-то и на столе не были, а сейчас я их к иконам кладу.

Паруша засмеялась:

— Клади не клади к иконам-то, все равно просчитаешься. Настоятель наш лучше тебя считает.

Все тоже засмеялись, словно она сказала что-то неожиданно забавное.

Отец отважился поехидничать: здесь, у Паруши, дед не оборвет его, да и настроены все были благодушно.

— Только тебя одну, тетя Паруша, настоятель ни с какого боку не прижмет: ты вон и обчественного быка покорила.

Паруша с притворной сварливостью накинулась на него:

— Не смейся над старухой, Вася! Бык-то с цепи сорвался от злых работников, а он ласку любит, он — как дитё малое.

А Митрий-то кротким словом да коварством из нас, дураков, веревки вьет.

Лёсынька весело, играючи, поблескивая глазами, потчевала всех поющим голоском, а скромница Малаша несмело кланялась и улыбалась, мягко приговаривая:

— Не побрезгуйте, соседушки дорогие. Не обессудьте нас за скромную мир-беседу.

Лёсынька поставила на стол ведро браги с большим ковшом, а Малаша принесла жестяные кружки. Терентий черпал ковшом брагу и разливал ее по кружкам. Выпили и стали есть щи. После щей выпили одни мужики, уже по две кружки. Съели жирные лапшевники, потом пшенники. Тут мужики опять забражничали. Пришла бабушка Анна в своей праздничной китайке. Ее посадили рядом с дедушкой, а с краю присела к ней Паруша. Дедушка захмелел и стал встряхивать седой бородой. Он затосковал — обхватил руками голову и закачался из стороны в сторону. Отец и Сыгней перемигивались со смехом в глазах. Вдруг дедушка встал и с пьяненькой улыбкой запел высоким, дребезжащим голосом:

Подуй, подуй, погодушка, с высоких гор…

Он положил руку на плечо бабушки Анны, а другой рукой взмахнул над столом.

Паруша гулко подхватила запев, а бабушка со слезами на глазах наклонила голову и загрустила:

Раздуй, развей, мать-погодушка, калину в саду…

Тут уж не утерпела и Катя. Вместе с матерью они завторили:

Калинушку да со малинушкой, лазоревый цвет.