Повесть о детстве

Был и у нас свой праведник — старик Микитушка, который безбоязненно обличал богатеев и был грозен в своей правде: он проповедовал общий труд на общей земле, без граней и меж. «Межа хуже ножа, — вещал он. — Она, межа-то, душу режет. Межи да грани держат людей в брани. Земля — ничья, богова, а землей владеют сребролюбцы, властители, слуги антихриста. А чтобы победить антихриста, надо бороться с ним общим миром, мир должен отказаться от личного пользования землей, от раздельного хозяйства и все сделать общим. Труд человечий — не загон овечий, он свободу и согласие любит». Микитушку слушали с удовольствием, спорили с ним и сочувствовали ему, но относились как к чудаку. Высокий, с апостольской бородой, он ходил по селу с устремленными вдаль глазами и бормотал сам с собою. Он тоже был в нашем «поморском согласии», но не отличался истовостью при «стоянии», а рассуждал вслух, изобличал Митрия Степаныча, который постоянно совестил его дрожащим от ненависти голосом.

Но Микитушка казался мне необыкновенным, таинственным человеком. В его большом лице были и суровая жестокость, и светлая дума.

В часы бескорыстной работы перед моими глазами мелькал образ этого странного старика. «Труд любит свободу и согласие», — звучал его голос, убежденный, внушительный и добрый. Микитушка тоже проповедовал «помочь», но не от случая к случаю, а постоянную, общую — всем селом, всем миром. Тогда все люди были бы веселые, радостные и жили бы вольготно. Если и не думали об этом все на току, то этого желали, потому что все, начиная от нас с Семой работали с увлечением, ненасытно, с наслаждением.

Пришла Паруша и принесла горячий пирог с капустой.

А когда все поели, сама взяла цеп и стала рядом с дедушкой. Большая, тучная, в полушубке она напоминала мне Девицу-Поляницу с палицей в руках.

— Ну-ка, Фома, начинай!.. Мы, старики, еще молодым-то не уступим. А хорошая работка и стариков молодит. Вот держу цеп-то, а он у меня в руках-то, как борзой конек.

И сердце голубем бьется.

Все с удовольствием смотрели на нее и посмеивались.

Катя крикнула задорно:

— Чай, ты, баушка Паруша, всех выше, всех больше: за тобой не угонишься! Ты бы нас, баб, плечами-то своими поддержала.

— Выйдешь замуж — весь дом на своих плечах понесешь… Знаю, знаю твой норов-то.

Вместе с дедом Паруша била цепом гулко, молотило ее взвивалось с визгом и готово было оторваться от черенка.

Все разгорячились еще больше. Удары цепов стали еще сильнее, а молотила над головами взвивались крылатой чередой. От грохота цепов и стона снопов дрожал ток, и мне чудилось, что на меня дует ветер. Лица у всех были сосредоточенные, и в глазах вспыхивала веселая злость. Даже мать показалась мне выше ростом. Вместе с Лёсынькой она улыбалась от возбуждения. Сыгней как будто плясал, подстегивая себя быстрыми взмахами цепа. Отец даже зубы оскалил от буйных взмахов и бил молотилом с дикой страстью. Паруша легко и могуче взмахивала цепом и совсем не чувствовала напряжения: цеп ее взлетал и падал легко и упруго. Она вызвала в работе какой-то новый и бодрый порыв, и все чувствовали ее ловкость, силу и живой дух.

Так она прошла несколько умолотов, а потом бросила цеп и с сердитой шуткой крикнула:

— Вас, молодых, не перемолотишь. Замаяли совсем.

Но по легким ее шагам и взмахам рук и по задорному ее лицу совсем не видно было, что она замаялась.

К вечеру вся копна была обмолочена. А копна эта стояла на гумне, как высоченная корчага. Здесь, на току, она была сложена в четыре скирды, похожие на избы бобылок.

Обмолоченная солома свалена была в длинный омет. Зерно сгребали в большую кучу. Веять его будут уже сами Терентий и Алексей с утра. Дедушка с охвостьем в бороде, такой же бодрый и легкий, снял шапку, перекрестился и, улыбаясь, сказал:

— Ну, поработали с богом, а теперь пир горой. Зови, Терентий, на хлеб, на соль, на брагу.

Все сняли шапки, а бабы стояли утомленные и тоже улыбались. Сыгней с Алексеем пересмеивались и подталкивали друг друга.

Когда шли к Паруше, Лёсынька, призывно качнув головой в сторону Кати, а потом мамы, запела высоким голосом:

Распосею свое горе
По чистому полю…

И все — и женщины, и Сыгней с Алексеем — подхватили:

Уродися, мое горе,
Не рожь, не пшеница,
Уродися, мое горе,
Трава муравая…

Так с песней подошли к избе Паруши. Мы с Семой, как равноправные работники, тоже шли в общей гурьбе. Паруша вышла к нам навстречу с поклоном и широко отворила ворота: с «помочи» впускают людей не в калитку, а в распахнутые ворота, как почетных гостей.

— Милости прошу дорогих работничков, дружьёв и сродников, — напевно пробасила Паруша, — на хлеб, на соль, ка угощенье. Потрудились с хорошей душой, а сейчас отпразднуем. Честь тебе и привет, Фома! Входи воеводой в нашу горницу…

И она вместе с дедом пошла в открытые ворота.