Повесть о детстве

Сколько положите — внесу сей минут». А пристав на него — как пес- «Гав, гав, кто такой? Зачем тебе коровенка?» — «Для хозяйства, вашбродь. Я солдат. Георгиевский крест имею, с турком воевал». — «Ага, герой, бает, честь отдаю георгиевскому кавалеру. Вынимай пятишну и бери».

Дед лег на лавку, положил голову на колени бабушки и блаженно закрыл глаза, когда она начала деревянной гребенкой и пальцами перебирать его волосы.

— Он хоть и табашник, и бродяга, и еретик, а человек хороший. Я его сколь годов знаю. Ты, Васька, зло свое из головы выкинь. Проучил он тебя, и ежели что — опять в дураках будешь.

Отец молча и угрюмо встал, снял шубу со стены и, накинув ее на плечи, вышел из избы.

— Отпустил бы ты его на сторону, отец. Едоков много, а земли-то на одну борозду.

Но дед уже храпел, сотрясая воздух, и чудилось, что от его храпа дрожали и стена и печь, а тараканы испуганно разбегались в разные стороны.

XX

Коровенку свою Юлёнков опять загнал в хлев, а вечером, когда все мы сидели за столом и ужинали, он пришел к нам и, крутя головой, бормотал сквозь смех:

— Ввалился в избу-то… слезами весь изошел… а мою пестравку, гляжу, швец за рога тащит. «Ваня, кричит, получай свою скотину! Чуть, бает, по дороге не сдохла. Накорми, напои ее!» А баба лежит и стонет: «Иди, в ноги Володимирычу поклонись!» Выбежал я и брык ему в ноги.

А потом зло взяло, ору: «За то, что корову привел, сто раз в ноги поклонюсь. А за то, что обохалил меня, зубы тебе выбью. Нищим ты меня сделал, милостыньку подал, без ножа зарезал. Теперь каждый пальцем будет в меня тыкать.

«Нищий, нищий! Коровий пасынок!»

Дед вскинул на него жесткие глаза и пошевелил бровями.

— А я на месте Володимирыча схватил бы тебя за вихры да заставил бы себе валенки целовать. Чего бы ты сейчас без коровы стал делать? Помер бы со своей Акулиной-то…

Ванька заерзал, вскочил с лавки, закричал и замахал руками:

— Да ведь, дядя Фома! Чай, честь-то дороже денег. Доброе-то имя слаще коровьего вымя. Хоть бы тебе доведись — заплакал бы от обиды. А я надел имею, хозяин.

— Надел!.. Корове на хвост надел…

Сыгней весело съязвил:

— У тебя, Ваня, честь-то семишник стоит. Это про тебя, что ли, песня поется?

Сидел Ваня на диване,
Чай с лимоном распивал…

Ванька заиграл локтями, заломался, выставил одну ногу, потом другую и хвастливо залопотал:

— Швеца-то я вмиг поразил. Видит, не купишь Юлёнкова. Хлоп-хлоп глазами-то, вошел в избу к Акулине. Со мной-то ему стыдно калякать, совсем я его сконфузил. Подходит к бабе и бормочет: «Корову-то, бат, я тебе, Акулина, выкупил. Храни ее. А на твоего дурака глядеть мне мочи нет». Вот как я его подшиб. А что с бабы взять: сползла на пол да ноги ему обнимает. Кричит дура: «Век буду за тебя бога молить, спасет тебя господь от бед и напастей». А он поднял ее, как курицу, — высохла вся, — и на кровать положил. «И чего, бат, ты, Акулина, жизнь свою с этим дураком загубила? Эх, баба наша русская!» Выбежал я за ним, а он слезы вытирает.

Бабушка перекрестилась и вздохнула.

— Человек-то какой… Господи!.. Сам-то пропадает в нечистой вере…

Ванька вдруг обмяк, пошел к двери и прислонился спиной к косяку.

— Бедность заела, шабры… хоть ложись да помирай…

Акулина-то от голоду с душой расстается. Куска хлеба нет.

Да и корова сдохнет.

Он махнул рукой и вышел, забыв надеть шапку.

Отец сидел и угрюмо молчал. Он как будто совсем не слушал Юлёнкова: он презирал его и пренебрегал им. Но видно было, что болтовня Ваньки растревожила его.

— И кому добро сделал — дураку беспутному! — ворчал дед. — Пять целковых выложил!

— Чай, не Ваньку он, а бабу пожалел, — недужным голосом пояснила бабушка. — Акулина-то всю жизнь промаялась с ним, непутевым. Господь привел, хоть сторонний человек ее приветил.

Мать сидела с краю скамьи, рядом со мной, и вздрагивала.

Дед поучительно рассуждал:

— Добро надо с расчетом делать, по-хозяйски. Добро прибыль любит. А какой толк добро на ветер сеять? Толкуешь: Акулина, Акулина… Она в гроб глядит, Акулина-то У нее и дети-то все сгинули.

— А баба-то была какая умная да рачительная, Акулина-то! — соболезновала бабушка. — Хоть и чеверелый был Ванька-то да ветрогон, а бабу-то в чахотку вогнал. Пока она с ним возилась, — а уж чахла, — детишки от брюшка да от горлышка умерли. Все прахом пошло.

Отец угрюмо заключил:

— Не впутывался бы не в свои дела Володимирыч-то.

От большого ума лохмотья да сума, а барыша ни шиша.

В любой избе свой домовой. Ванька Юлёнков хоть дурак, а своим норовом живет.

Дед покосился на отца и сердито сдвинул брови.

— То-то вы с Ванькой за норов свой боками платитесь.

В избу неуклюже ввалился дядя Ларивон. Он положил три поклона, странно болтая лохматой головой. Борода у него заправлена была за воротник шубы — значит, он был трезвый.

— Здорово живете! — пропел он и стал срывать сосульки с усов. — Не обессудьте за поздний час: пришел к сватьям да к шурину с сестрицей потужить да порадоваться…