Повесть о детстве

Злой голос Каляганова прогудел глухо:

— Зря, значит, я веревку-то оставил: удавит он меня-, ежели горой за меня. Ему изба моя нужна да двор.

— А я, дядя Серега, уж кутерьму устроил: тройку-то я угнал. И сейчас кавардак чебурахну.

Каляганов хрипло засмеялся и закашлял.

— Качай невзначай, Ваня, и не будь дураком — не поддавайся.

— Черта с два: пой песни, дядя Серега.

Серега опять засмеялся.

— Пой песни, да не тресни.

Мы перебежали к пожарной и с задней стороны подкрались к церковной ограде. На нас с любопытством и настороженностью уставились морды овец и голодных коров Кузярь вынул из валенка палку, ловко отворотил гнилой плинтус в ограде и выдернул несколько дощечек из решетки.

Когда дыра стала широкой, он поманил овец, протягивая им кусок хлеба:

— Бараша, бараша!.. Тпруся, тпруся!.

И засмеялся.

— Видал? Сейчас вся скотина из ограды попрет. Разом по селу разбежится.

Не успели мы добежать до сарая пожарной, как овцы ринулись в дыру ограды, за ними помчались и другие, которые бродили вокруг церкви. Ограда под напором овец стала разлетаться гнилой щепой, а потом грохнуло целое звено. Два теленка, один рыжий, а другой пестрый, подняли хвосты и побежали за овцами. Медленно шагали четыре коровы: одна, черно-бурая, шла к нам, три другие спускались под гору, к речке. Люди забегали и замахали руками. А мы быстро проползли по глубокой дорожке в снегу к нашему пряслу и юркнули в кучки раскиданной соломы. Мужики гонялись за овцами, телятами и коровами, а те убегали от них во все лопатки. Мы хохотали с Кузярем и от удовольствия дрыгали ногами.

От церкви по луке шли к нашему порядку мужики. Еще издали я увидел деда, а позади него, скосив голову к плечу, шагал отец с Филаретом и Сыгнеем, и видно было издали, как они смеялись.

Мы бегом помчались во двор. Кузярь махнул мне рукой и выскочил за ворота. Но порывисто остановился и, озираясь, приложил ладони рупором ко рту:

— А тройка-то ускакала совсем. Так и упорола с котенком. Черта с два его сбросишь, — привязанный. До самых Выселок… десять верст, как ветер, летела…

Я не успел спросить его, откуда он это знает: Кузярь уже махал валенками далеко и быстро скрылся за кладовой Стоднева.

Я вошел в избу, разделся и залез на печь. Катя стояла в дверях чулана и говорила торопливо и возбужденно, двигая лопатками. Ни она, ни бабушка меня не заметили.

Семы в избе уже не было.

— Ой, мамка, чего делается!.. Ваньку Юленкова избили в кровь… А он ревмя ревет. Акулину на руках в избу внесли… Ничего-то у них не осталось. Тут тетка Паруша подошла, растолкала и сотских и мужиков и орет: «Ах, чтоб вас разорвало! Вы чего это над мужиком-то издеваетесь? Обездолили, бает, да еще терзаете. Прочь отселева!» Да с падогом на них.

— Ох, давно-о я ее знаю!.. — Голос бабушки помолодел при воспоминании о прошлом. — Еще в девках мы с ней водились. Уж такая была озорница да карахтерная — парни ее боялись. Первая плясунья была. А когда на барский ее взяли, в девичью, сторонние баре приезжали любоваться ею и всё купить ее хотели. А наш барин смеялся и покрикивал:

«Эта девка — богатырь. Я ей мужика найду под стать. Они наплодят мне таких мужиков, кои будут целыми копнами ворочать…» А мужика-то ей за провинность маленького дали. Она его, для смеху, на руках носила.

И бабушка засмеялась, но и смех ее был похож на стон.

— Да будет тебе, мамка! — оборвала ее Катя, но сама засмеялась. — Он, старичишка-то ее, и умер как-то не по-людски: поехал на гумно и замерз.

В избу вошел дед, а за ним отец. Выдирая лед из усов и бороды, дедушка щерился от усмешки.

— Смеху что было! Согнали скотину-то, а она проломила ограду — и наутек. Много ли гнилью надо-то! Сперва и не заметили. Тут пристав с Митрием да с Пантелеем торги да переторжки устроили. Бабы плачут, мужики в ноги кланяются, а скотина-то — хвосты на спину. Смеху что было!

Отец посмеивался в бороду и в тон деду подсказал:

— А как пристав-то… кулаками на каждого. А Митрий Степаныч успокоил его: «Мы, бает, всё по списку соберем.

Пожалуйте ко мне обедать».

«Никто не видал. Вот так мы!» — подумал я и почувствовал себя на несколько лет старше.

Я уже ничего не боялся и осмелел, свешивая голову с веретья над задорогой. Кузярь мне показался теперь умнее и сильнее самого пристава.

— А где ребятишки-то? — благодушно спросил дед — Все разбежались…

— А я-то? Чай, я здесь… — задорно крикнул я и засмеялся, довольный, что меня никто не заметил.

— Да ты когда это прибежал-то? — удивленно крикнула Катя. — Мы тут с бабушкой беспокоимся: где, где он? А ты уж на печи.

— А я, бай, попадет кому под руку парнишка-то, побьют еще, — простонала бабушка. — А он на печи с тараканами.

И голосу не подает.

— А я все видел, — похвалился я. — Сейчас только пришел.

— Мать-то к баушке Наталье пошла, — плоха стала баушка-то.

Отец присел к краю стола и принялся тереть ладонями глаза. Я уже знал, что тер он глаза в присутствии деда, чтобы не встречаться с ним взглядом. Вдруг он засмеялся.

— Володимирыч-то чего отчубучил, батюшка… Перед приставом вытянулся по-солдатски и как топором отрубил:

«Разрешите, вашбродь, купить мне коровенку Юлёнковых.