Повесть о детстве

— Тут и племянничек родной… Какой сынок-то у Настеньки растет! Кудрявенький, светленький, грамотей.

Неожиданно он заплакал и, всхлипывая, сел на лавку.

— Мамынька, смерть-то у тебя не за горами… краше в гроб кладут… Почитаю я тебя, мамынька, и люблю пуще матери родной! Сколь я тебе горя принес, мамынька! Как я буду за свои грехи господу богу отвечать? Ежели бы не ты, пропал бы я, мамынька… сгинул бы, как собака…

Бабушка улыбалась и лепетала:

— Эх, Ларя, Ларя!.. Без пути ты живешь, без радости…

Пьешь бесперечь… Зачем пьешь? А какой ты мужик хороший! Жить бы тебе, Ларя, трезвому да добро наживать.

Ларивон в отчаянии закрутил волосатой башкой.

— Зачем, мамынька дорогая, мне добро? Да и как его наживать? Противно мне… все спроть души. Силы у меня, как у быка, а деть ее некуда. И на кулачках-то от меня все шарахаются. Только один-разъединый раз меня избили, да и то пьяного, и не помню кто… Тоска меня, мамынька, съела. Не знаю, как быть… места не нахожу… Ушел бы я не знай куда… И не знай, чего бы я сделал… Вот возьму да все село и сожгу… со всех концов… чтобы все взбесились… Али бы в скит уйти…

— Об одном тебя, Ларя, молю: дай мне ка исход души обещание — не бей, не терзай свою Татьяну. Для тебя, силача, зазорно это, Ларенька. Сила-то тебя и взбесила. А над тобой люди смеются. Нехорошо, Ларя, когда над силачом мелюзга потешается.

Он без передышки выпил полный ковш браги и ударил им по столу. Черпачок со звоном отлетел к порогу.

— Я Машку пропил, мамынька. Максиму Сусину пропил — за Фильку. И тебя не спросился. Взял да и пропил.

И неожиданно упал на колени перед постелью бабушки.

— Бей меня, дурака, мамынька! Выдери мне все волосы, бороду по волосочку вырви.

Я ожидал, что бабушка набросится на него, замечется, зайдется сердцем, но она даже и лица к нему не повернула, — лежала тихая, спокойная, с обычной печалью в глазах.

И только кротко сказала, поглаживая сухой рукой по лохматой голове Ларивона:

— Зря озоруешь, Ларя. Какая тебе от этого корысть и радость? Сгубить девку нетрудно, трудно себе хозяином быть. А себе ты не владыка. Машу-то насильно не выдашь.

— За волосы вытащу… — гнусаво вскричал он, задыхаясь. — Прямо Максимке в избу брошу.

— Нет, Ларя, Маша сильнее тебя: она карахтерная. Вы одного отца дети, оба упрямые да норовистые, только она-то умнее и хитрее тебя. Умного кулаком не сломишь, только искалечишь.

Ларивон, как медведь, тяжело встал с пола и с дико выпученными глазами, обезумевший, рванул себя за бороду, широко размахнул и сшиб кулачищем ведро с брагой.

Грязно-коричневая жидкость выплеснулась на пол и густо забрызгала печку и дверь. Ведро дрябло закувыркалось к порогу. Удушливо запахло кислой вонью дрожжей и меда.

— Вот тебе с Машкой что будет…

Он сжал кулаки и быком уставился на бабушку. А бабушка через силу поднялась на локоть и указала пальцем на иконы. Ее лицо окаменело, как у мертвеца.

— Ларя, Ларенька, перекрестись на образ матери божьей. Ты, сынок, на кого руки хочешь поднять?

Как огнем, у меня обожгло сердце, кровь так бурно бросилась мне в голову, что зашевелились волосы. Задыхаясь и не помня себя, я кинулся к бабушке. В руке у меня почему-то оказался нож, и, размахивая им, я визгливо крикнул:

— Только тронь, я тебе брюхо пропорю! Бабушка при смерти, а ты ее хочешь бить. Не дам! Дедушка домовой, спаси!..

Ларивон невольно отшатнулся и часто замигал, словно ему запорошило глаза. Мне показалось, что он даже испуганно охнул и стал растерянно озираться.

— Мамынька, это чего он делает, а?.. Зарезать хочет… Это дядю-то? Батюшки!

Он затоптался в лужах браги, хлопнул себя руками по бедрам и весь затрясся от хохота.

— Ах ты, сукин кот!.. Эдакнй таракашка — с ножом… да спроть такого жеребца. Да ведь ты бы зарезал меня…

— И зарежу — только тронь баушку.

Бабушка строго окликнула меня и сердито, хоть и больным голосом, приказала:

— Дай-ка мне, Федя, ножик-то. Да как это ты смел с ножиком на дядю Ларивона? Постреленок ты эдакий!

— Пускай только попробует еще, я, даром что маленький, пырну изо всей силы.

Ларивон зашелся от хохота и грохнулся на лавку.

Бабушка отняла у меня нож и оттолкнула меня от себя.

— Иди в чулан! Не суйся, куда тебе не надо! Ишь чего надумал, парнишка окаянный! Я вот скажу матери-то — она тебя отхлещет.

— Не пойду! — бунтовал я. — Ты и так умираешь, а он, еще здесь бушует.

Ларивон вскочил со скамьи, и не успел я опомниться, как сильные его руки вскинули меня к потолку. Я забрыкался и с ненавистью смотрел в волосатое, хмельное его лицо, обветренное и обмороженное до глянца.

— Будешь еще с ножом на меня прыгать, курник? Говори, а то сейчас брошу тебя на пол и разобью.

— Буду! — орал я, готовый разрыдаться. — Буду!

И баушку не трог, и Машу не трог: они бессчастные…

Он медленно опустил меня на пол. Лицо его нахмурилось, и он вздохнул. Бабушка опять обмякла и страдальчески улыбалась.

— Видишь, Ларя, какой у меня внучек-то? Защитник!

Живота не жалеет.

Ларивон протянул мне руку и сказал угрюмо;

— Ну, давай мириться. Отшиб ты меня, племяшок.

Больше не буду. Хошь, я научу тебя на кулачки драться?

И вдруг опять затрясся от хохота: