Повесть о детстве

Но Кузярь чувствовал себя между отцом и матерью вольготно. На отца не обращал никакого внимания, а когда Кузя-Мазя просил его виноватым голосом помочь убраться по двору или поехать с ним на поле боронить, Кузярь ухмылялся и пренебрежительно отвечал:

— Сам поезжай, мне некогда. У меня своих дел по горло.

Отец вздыхал и больше не тревожил его. Мать набрасывалась и на отца, и на Кузяря.

— Какой ты отец? Тюря ты, а не отец. Распрокаянный парнишка! Вольник какой!

Кузярь смеялся и властно осаживал ее:

— Ну, чего раскудахталась? Без тебя не знаю, что мне делать! Чего нос суешь не в свои дела?

Мать хватала ухват, а он спокойно подходил к ней, отнимал ухват и ставил его в угол.

— Ты это чего с ухватом-то? Чай, я не чугун… И отколь ты такая несуразная?

Но иногда его охватывала бурная страсть с раннего утра до ночи возиться по хозяйству. Он и навоз чистил на дворе, и отвозил его на усадьбу, он и соху и борону чинил, постукивая топором и молотком, он и за водой на реку ездил, он и на поле чуть свет выезжал и работал там, хозяйственно покрикивая на отца. И отец подчинялся ему.

Однажды, когда я пришел к ним в избу, Кузярь заботливо хлопотал над матерью, которая лежала на самодельной кровати. Он был неузнаваемо серьезен и встретил меня равнодушно, как взрослый мужик. Груня стонала и плакала:

— Смертыныса моя пришла… Ванюшка, дорогое инка моя, мочи моей нет… Сгорело у меня все нутре. Ванюшка…

А он накладывал ей на живот горячее мокрое тряпье и строго успокаивал ее:

— А ты не кричи — всех касаток распугаешь. Маленькая ты, что ли? Я и без бабки Лущонки вылечу тебя. Впервой, что ли? Вот прогрею брюхо-то — всю болезнь потом выгоню. У меня рука легкая.

— Ванюшка, — стонала Груня, — дорогонюшка мой!..

Чего бы я без тебя делала-то?.. Ангель ты мой хранитель!.

Он засмеялся, но как-то неслыханно нежно.

— Ну, сказала!.. Лежи и молчи. Вот шубы навалю на тебя — сразу отудобишь. Заснешь — и как рукой снимет.

Он положил на мать две шубы и войлок и приказал:

— Лежи и не шевелись. Спи и потей. Смотри не вставай… Слушайся! А то ругаться буду…

Через улицу он шел впереди меня и за амбарами вдруг обернулся.

— Уйди! Я не хочу играть… Зачем сейчас ко мне пришел? Мне сейчас все опостылело.

Его худое личико с выщелкнутыми скулами и подбородком дрожало от боли. Из глаз его текли крупные слезы.

Потом он уткнулся лицом в старую стену амбара и всхлипнул.

— Умрет она скоро… я знаю!.. У нее все нутре сгорело…

Я не мог вынести его слез и обнял его.

— Ты не плачь, — прошептал я сквозь слезы. — У меня тоже мамка больная… Мне тоже ее жалко…

Он обхватил мою шею рукой, и так долго простояли мы в обнимку, впервые связанные общей печалью…

С барского двора, приглушенный далью, донесся собачий разнолай. Лай этот свирепел все больше и больше и превратился в рычанье.

Бабушка вздыхала и горестно причитала:

— Изгрызут их собачищи-то… На барском дворе всегда они были злые, как волки. На моей памяти барин-то двоих затравил: мужика и дурочку. Мужика-то за то, что приказчику-немцу все нутре отбил. А избил-то за жену: приказчик-то изнасильничал ее. А дурочка-то бродила, бродила, да в барские хоромы и повадилась. Притащится да сдуру там и пляшет и воет… Ну, барин-то грозный был. Вытолкали ее на двор, а он кричит истошно: «Собаками ее затравить! Свору собак на нее!» Собак-то выпустили, а она — бежать.

А бежать-то от собак не надо. Ну, в клочья и разорвали. На моих глазах было. С тех пор я до смерти их боюсь… сердце закатывается…

Катя с веселым возмущением набросилась на бабушку — Ну уж, мамка, начнешь рассказывать, что при прадедах было! Тебе все чудится, что мы еще в крепости Теперьча не то время и люди не те. Пускай только управляющий собаками попробует потравить людей — мужики ему не спустят.

— Нет уж… — безнадежно вздохнула бабушка, — так уж от века положено: бедный да слабый всегда виноват Катя озлилась и махнула рукой.

— Да ну вас к шайтану! И слушать-то гошно. Я хочу век прожить поменьше тужить. Свое-то дорогое я никому не отдам.

Она сердито отвернулась и пошла домой. Широкая костью, здоровая, рослая, с ясными, смелыми глазами, она знала себе цену и жила своей жизнью, отдельно от всех, и никто не знал, что у нее на уме. Ее никто не обижал, и она казалась сильнее всех. Она как будто совсем не замечала ни братьев, ни дедушки, и у нее не было подруг, а к моей матери она относилась, как к беспомощной и беззащитной девочке, которую надо иногда утешать и оберегать от обид.

Мы долго стояли втроем у прясла и беспокойно смотрели на далекий барский дом с мезонином, который одиноко и величаво красовался на высоком взлете крутого обрыва.

Собаки не переставали лаять, и мне чудилось, что кричат мужики.

— Не кончится добром… чую, беда будет… — тосковала бабушка. Дедушка-то наш из-за земли себя не помнит. То уж больно расчетливый, а го из узды рвется, ежели чует, что земля под барами зыблется.

Мать и бабушка не дождались возвращения мужиков и, очень встревоженные, неохотно пошли домой. Мать робким голосом отпросилась к бабушке Наталье.