Повесть о детстве

Отец стоял поодаль с Миколаем Подгорновым, бывалым мужиком, и о чем-то с ним разговаривал, неодобрительно поглядывая на толпу. Миколай, стриженный под польку, в брюках и пиджаке, хотя и босой, смотрел на мужиков с недоверием.

Микптушха угомонил толпу и решительно, сурово объявил:

— Ежели не отступитесь да ежели барин миру откажет, всем выезжать с сохами и запахивать барскую землю. Всем миром, на всем угодье… И так… без межей бы… обчей помочью…

Кто-то ехидно перебил его:

— Да ведь без межей-го… да общей помочью… без порток останешься… Чай, мы не святые…

Микитушка не ответил на выкрик и закончил с торжественной строгостью:

— А сейчас пойдем все до единого, от малого до старого. Я вожаком с вами пойду, а рядом со мной размилый и неотступный Петруха Стоднев и Фома Селиверстыч.

С палкой в руке, с высоко поднятой головой Микитушка вышел из толпы, а по обе стороны от него Петруха Стоднев и дедушка. Как всегда, Петруха одет был пристойно — в сапогах, в чистой красной рубахе, подпоясанной ремнем, и в картузе. Лицо его было озабоченно, задумчиво, бледно.

Дедушка, тоже с палкой в руке, тоже в сапогах, шел истово, покорно, опустив брови на глаза. И по лицу его видно было, что он поневоле выполняет згу повинность, хотя и доволен честью, которую оказал ему мнр. Впереди них вышагивал, размахивая руками, Кузярь. Мне тоже хотелось подбежать и пойти рядом с ним, но я не мог побороть страха перед дедушкой.

Вся толпа потянулась за Микитушкой, Петрухой и дедом. Лохматые, бородатые, в домотканых рубахах и портках, мужики и парни длинной гурьбой пошли мимо нашего прясла, вниз, к ветлам. По этой дороге, самой короткой, бабы ходили за водой к колодцу. За колодцем через речку были перекинуты жерди. Но речка была мелкая, прозрачная, с песчаным дном, а на перекатах в разноцветных камешках, и люди переходили ее вброд.

За пряслом стояли бабушка с матерью и Катя. Когда и вместе с шайкой парнишек хотел побежать сбоку толпы, мать тревожно позвала меня, а бабушка простонала:

— Не ходи… и не думай бежать с ними на барский-то!

Там собаками затравят. Еще не знай чего будет. Может, и лиха беда случится.

Мать так умоляюще и боязливо смотрела на меня своими большими страдальческими глазами, что я от жалости к ней не мог двинуться с места.

Когда передние переходили речку, задние только еще подходили к спуску. Но ушли не все: кое-кто из мужиков, опасливо оглядываясь, пошел обратно по луке. У пожарной вместе с Мосеем стояли два высоких мужика: старший сын Мосея Павлуха и сотский Гришка Шустов. Павлуха стоял угрюмо и молча, а сотский грозил кулаком вслед толпе и матерно ругался:

— Я вам покажу, елёха-воха! Ишь бунтовать вздумали…

Видал? Петруха-то Стоднев — в вожаках вместе с Микитой.

Ну, хоть Микита-то безумный, елёха-воха. А Петруха — что? Мстит брату-то. Сидел в остроге и еще насидится.

В моем участке — да бунт! Мысленное ли дело!

Он подхватил писаря под руку, и они широко зашагали по луке на длинный порядок.

Мы долго стояли у прясла и смотрели, как толпа поднималась на барскую гору, как по одному, по два отставали мужики от хвоста толпы и расходились в стороны. Но гурьба людей все-таки была большой и плотной. Следили мы за ней до тех пор, пока она не скрылась за ребром крутого длинного обрыва на той стороне.

Катя веселыми глазами провожала мужиков и смеялась:

— В кои-то веки взялись за ум наши вахлаки! Я бы тоже пошла впереди. Хуже я Юлёнкова, что ли? А нас, баб, и за людей не считают. Какой бесстрашный Микитушка-то! За правду он и жизни не пожалеет. А Пете Стодневу и цены нет.

— Ох, дураки, дураки!.. — приговаривала бабушка со слезами на глазах. Куда пошли, зачем пошли!.. Рази можно спроть барина свару заводить? Ведь в бараний рог согнет… С сильным не борись, с богатым не судись… И чего это отец-то наш ввязался на свою голову?..

Катя смеялась.

— Тятенька никогда не спустит, ежели кусок урвать можно. А за землю он и голову заложит.

Мать оживилась и стала торопливо рассказывать, как они вместе с бабушкой Натальей странницами попали в село, охваченное бунтом, и едва унесли ноги.

Мне было обидно, что меня не пустили с мужиками на барский двор, и я мучился от зависти к Кузярю и другим парнишкам. Почему Кузярь пользуется свободой и делает, что хочет, а я в неволе и должен делать, что мне велят? Кузярь и дома держит себя так же вольно и независимо, как и на улице: отец его — Кузьма, которого все звали Кузя-Мазя, был смирный, молчаливый, ушибленный бедностью мужик. Почему-то у него постоянно дрожали руки, и он как будто боялся взять топор, грабли, лопату. Сынишку он совсем не замечал, а когда встречался с ним, в глазах его вздрагивало удивление.

Мать, Груня, постоянно кричала и на сынишку, и на мужа, и на кур, и на все, что попадалось ей под ноги. Даже на улице, с коромыслом на плече, встречаясь с бабами, крикливо жаловалась на свою несчастную жизнь.