Повесть о детстве

Тут он опять хотел одурачить меня: прыгать в буерак с отвесного обрыва в десять сажен глубиной да еще в реку мог только бестолковый или слепой. Но довод его — быть вместе и не давать друг друга в обиду — был мне на руку.

Я остановился и подождал его, но он подошел неторопливо, важным шагом и прошел мимо, как чужой, и даже не взглянул на меня. Я тоже пошел ленивым шагом, вперевалку, как мой отец, и круто свернул в сторону, к задней стене моленной. Кузярь, пораженный, остановился и с тревогой спросил:

— Ты это куда?.. Эй!

Но я не ответил ему и не обернулся.

— Погоди-ка, погоди. Чего ты озлился-то? Чай, я шутейно.

— А я издали хочу глядеть, как ты в буерак прыгать будешь.

Я обежал вокруг моленной и остановился у крыльца.

Дверь была уже отворена, и из нутра глухо и раскатисто вырывался хриплый голос пристава и гогот попа. Кузярь украдкой выглядывал из-за лошадей и с испуганным лицом призывно махал мне рукой. Мосей сидел на чурбаке у передней стены пожарного сарая и плел лапти. Это было не в его обычае: он был падок на всякие зрелища, а тут перед ним совершались такие события, которые сразу согнали бы его с места. Я хоть и маленький был, но хорошо знал Мосея. Значит, он не хотел подходить к моленной и решил показать, что его дело — сторона, а начальство — сила опасная, и невзначай он может попасть под горячую руку и пострадать. Кузярь издали глядел на меня с завистью, и мне было приятно видеть, как он робко посматривал на моленную и на кучера, бородатого мужика, который свертывал цигарку. Кучер погрозил Кузярю кнутом, и Кузярь пустился бежать обратно.

Становой рычал внутри моленной, как злой пес, и мне казалось, что он бьет и старосту и Митрия Степаныча. Кучер повернул лицо к моленной и прислушался. Он подмигнул мне, кивнул головой на открытую дверь и ухмыльнулся.

— Бунтует… — пояснил он снисходительно. — Беда, как любит бушевать! От этого и охрип. Ничего-о! — успокоительно заключил он. — Пробушуется лыком станет и начнет жаловаться, как баба. Тут ему только водки давай четверть вылакает. Чую, застрянет он у вашего кулугура на сутки: чего-то больно взбесился. Мается с ним судейский-то. Научный человек, покорный, как девка, от этого и в чахотку себя вогнал.

Пока он бормотал, скучая и покуривая, ко мне неожиданно подошли Мосей и Кузярь. Мосей с лаптем и лыком в руках морщился в боязливой улыбке, а Кузярь храбро стоял впереди него и нахально показывал мне язык.

На крыльцо с грохотом выбежал пристав и хрипло заорал.

— Лестницу сюда!.. Прохвосты! Лестницу! Я тебя, Стоднев, в остроге сгною, а тебя, староста, сейчас же отправлю в стан! Воры, острожники! Всё разграбили. Но отвечайте мне, как это случилось, что все печати целы — и на дверях и на окнах, и пол не тронут, и потолок не поврежден, — а все, что было в моленной, бесследно исчезло? Отвечай, Стоднев! Это ты в ответе.

Митрий Степаныч кротко и почтительно поклонился ему и беспомощно развел руками.

— И ума не приложу, господин становой, — верите или нет. Я лежал, горем убитый, и плакал от великой беды.

Разве я допустил бы приложить нечистые руки к святыне нашей? Скорее бы руки на себя наложил… Я~ сам. униженно молю вас строгое следствие произвести и наказать разбойников.

Пристав схватил за бороду Пантелея и задергал ее из стороны в сторону.

— Тебе, мерзавцу, поручили охранять здание. Где ты был, чертова борода? Где был?

Пантелей с выпученными глазами, обалдевший, пищал по-бабьи:

— Ваше высокоблагородие, помилуйте!.. Не виноват.

Сторожа вы не велели ставить, а ключи с собой взяли. Отпустите бороду-то, Христа ради… Негоже мне при батюшке-то.

— А-а, негоже? Все помело твое выдеру, негодяй!.. Какой ты есть староста, когда у тебя под носом очищают вещи из опечатанного здания? Ведь тут же не один прохвост работал, а целая толпа. Это же не просто кража со взломом, а хитрая махинация. Ты понимаешь, что ни одна печать не тронута, ничего нигде не нарушено. Признаков нет… а все исчезло, как дым. Что же тут, по-твоему, черти или ангелы работали?..

— Не могу знать, ваше высокородие. Я сам препоручил покараулить вот Мосею, пожарнику. Его допросите.

Пристав разъяренно рванул бороду старосты, выдрал клок волос и швырнул ему в помертвевшее лицо. Чиновник поморщился и что-то пробормотал ему. Становой смешно подпрыгнул и уперся руками в бедра. Нагайка змеей заползала по синим штанам с красной полоской.

— Прошу вас не вмешиваться. Я лучше вас знаю, как с ними, канальями, разговаривать. Они не понимают вашего тонкого языка. А мой мат до самой ихней требухи доходит. Эй ты, козел драный! — рявкнул он на Мосея. Так-то ты караулил! Я тебя как Сидорову козу выпорю. Проспал, чертова твоя башка!

Мосей закланялся, затрепыхался и стал похож на дурачка.

— Я, барин, до смерти боюсь всяких печатей. Сердце у меня заходится. Я так и старосте сказал: «Пантелей, мол, Осипыч, от казенной печати я обмираю. Да и куриная, мол, слепота у меня…» А он бает: «Поглядывай, Мосей!» А я, баю, Пантелей Осипыч, зги не вижу. Про курину-то слепоту он, староста-то, давно знает. Чего у меня бог отнял, тому и староста не дарственник.