Повесть о детстве

Катя закрыла ей рот ладонью.

Тит повел себя как-то странно и загадочно. Он все время старался быть на виду у деда: сидел дома и читал Псалтырь, переписывал печатными буквами правила о еретиках, вел себя — истово, становился перед иконами и молился усердно и долго. Дед одобрительно посматривал на него или с печи, или из-за стола, где он сидел под иконами, и, бормоча что-то себе в бороду, щелкал на стареньких почерневших счетах. Он в эти минуты заставлял меня петь все восемь гласов, и я звонко выводил детским дискантом: «Приидите, возрадуемся господеви, сокрушившему смерти державу…» Когда Тит кончал молиться земными поклонами, он сразу же бухался деду в ноги и постно приговаривал:

— Благослови, тятенька, Христа ради!

— Бог благословит… Аль на тебя настоятель епитимью наложил?

Тит вставал с лестовкой и подрушником в руках и елейно отвечал:

— Чай, теперь велика седмица — страсти господни. Дай, тятенька, я тебе буду писать, а ты говори.

А то вдруг входил в избу с подковами, со шкворнем или железными скобами и рабским голосом докладывал:

— Вот, тятенька, что я нашел на дороге под горой. Куда спрятать-то? Пригодится.

Дед выхватывал у него из рук железки, внимательно рассматривал их, позванивал ими и, довольный, хвалил Тита:

— Вот рачитель! Один только ты в дом и тащишь, а другие-то — из дому…

На дворе Тит юлил около отца, послушно и быстро исполнял его приказания и старался быть на побегушках.

Раньше он обижался по всякому пустяку, ругал его «хвостом», а теперь на лице у него застыли внимательность и преданность.

А Сыгней все чаще и чаще уходил к Филарету-чеботарю и пропадал у него с утра до вечера. И, едва вернувшись, весь грязный, немножко сутулый от постоянного сидения перед низким чеботарским верстаком, торопливо умывался, надевал чистую рубаху, плисовые портки и долго набирал гармошку на голенищах сапог. Возвращался он обычно после ухода деда и бабушки на «стояние» и вместе с отцом и матерью шел в моленную. Как-то вечером после «стояния» дед, по обыкновению, сел за стол и, сняв со стены счеты, стал щелкать костяшками. Для него это занятие стало какой-то навязчивой потребностью. Он морщил лоб, шевелил клочками седых бровей, бормотал и напряженно думал, поднимая глаза к потолку, и вдруг сбрасывал все костяшки и со странным раздражением кричал в чулан:

— Анна! Мать! Сыгнейку надо весной женить. Баба в избу нужна. Катьку до зимы отдавать не буду. Титку женим, когда за Катьку кладку возьмем. Васька уедет — два работника со счету долой.

Бабушка показывалась в двери чулана с голыми руками в тесте и со скорбным лицом:

— Не майся, не майся, отец! Чего ты торопишься?

Много ли нам надо-то? А Васянька высылать тебе будет: все-таки рублика три за лето пришлет. Чай, не отрезанный ломоть. Зачем ты гонишь его, отец?

Дед, опираясь на локти, перебирал пальцами бороду. Он озабоченно отвечал — не ей, а на свои думы:

— Не я гоню — нужда гонит. Васька не в дом норовит, а из дому. Двум медведям в одной берлоге не жить. Раздела не дам — нечего делить: по миру с мешком не пойду.

И вдруг благодушно спрашивал Тита, который услужливо сидел у него под рукой за толстой рукописной книгой:

— Титка, откуда тебе невесту брать — из нашего села или стороннюю?

Тит по-мальчишечьи сипел:

— Чай, ты, тятенька, сам знаешь. Воля твоя, а не моя.

Деду очень по душе был ответ Тита: его довольная улыбка, казалось, расплывалась и по бороде.

— Вот они какие, послушные дети-то, мать! С Сыгнейкой не сладишь иссвоевольничался. Его можно только под кнутом женить.

И внезапно стукнул кулаком по столу, отшвырнул счеты и взвизгнул:

— А Васька пускай убирается на все четыре стороны!

Дам пачпорт на полгода и велю по рублю в месяц высылать, а ежели не будет посылать — по этапу домой пригоню.

Помается, помается на стороне-то — сам нищим воротится и в ногах будет валяться.

И, удовлетворенный этим решением, встал и полез на печь.

— Титка, прочитай слово о Федоре-христианине и Абраме-жидовине, а я полежу да послушаю.

Тит открыл книгу на зеленой закладке и, перекрестившись, стал гнусаво читать, спотыкаясь на каждом слове:

— «В Констянтине-граде бяше купец именем Феодор, богат зело. По слушаю же некоему потопися корабь его и погуби все свое имение. Имеше же любовь к некоему жидовину, богатому сушу, и, пришед, начал молити его, да ему даст злата довольно…»

Я лежал в это время на полатях и, крадучись от деда, читал увлекательную книгу — «Повесть о Францыле-венциане и прекрасной королевне Ренцивене, с приложением истории о прекрасном принце Марцемерисе».

Я уже прочел не одну такую удивительную книжку — и о Бове и о Гуаке, и наслаждался фантастическим миром блестящих витязей, их необыкновенными подвигами и сказочными садами и дворцами. Я уносился мечтами в эти чудесные страны, где люди сияли невиданной красотой.

XXXI