Повесть о детстве

— Мать! Баушка! С вечера канун надо наложить на него с Семкой: сорок лестовок с земными поклонами.

XXX

Отец поехал в извоз в начале великого поста, а возвратился в первые дни страстной недели. Ночью, когда все уже спали, окно задребезжало от дробного стука. Этот знакомый стук черенком кнута повторился несколько раз. Бабушка заохала в тревоге:

— Васянька приехал. Отец, вставай! Встречать надо. Невестка, вздуй огонь-то! Сердце у меня упало, душа не на месте: не случилось ли чего с Васянькой-то?..

Дедушка не сонным, но надтреснутым голосом пояснил:

— Не слышу лошадей-то. Да и стучит не по-людски, словно в грехах кается.

Мать босиком подбежала к столу и зачиркала спичками.

Вспыхнул синенький огонек без света и долго кипел во тьме, шипя и вздрагивая. Спички тогда были фосфорные, вонючие, и лучинки загорались только тогда, когда сгорала вся головка. Я часто ночью мусолил головку и любовался ее фосфорическим светом, который прозрачно мерцал, как гнилушка, и дымился.

Мать зажгла висячую лампу и в одной холщовой рубашке, без волосника, совсем как девочка, побежала к своей кровати в заднем углу и набросила на себя сарафан и повойник. Лицо ее дрожало не от радости, а от испуга и от предчувствия беды. Ребята и Катя спали на кошме по обе стороны от меня и не шевелились. Я вскочил и подбежал к матери. Она, с застывшими от страха глазами, бледная, шептала что-то и не видела меня. Я лег на ее кровать и схватил ее за руку. Она порывисто обняла меня, потом так же порывисто оттолкнула и словно окоченела…

— Невестка! — повелительно крикнул дед. — Беги отопри ворота! Шире! Да сама под уздцы лошадь введи!

От этого крика она рванулась к двери и, босая, выбежала из избы. Дед сидел на своей кровати, похожей на телегу, спустив голые ноги. Седые волосы на голове клочками торчали в разные стороны. Глаза, холодные и острые, светились недобрым огнем. Вдруг он, как молодой, пробежал от кровати к окну, которое выходило к воротам, и прилип к стеклу.

Бабушка надевала китайку и плаксиво охала:

— Лошаденки-то уж больно дохлые… а возы-то чижолые… Все дни сердце кровью обливалось…

Дед молча отошел от окна, сунул ноги в валенки у кровати и стал посреди избы, лицом к двери Сыгней и Тит торопливо надевали портки и валенки, переглядываясь и посматривая на деда. Катя лежала по-прежнему неподвижно и, вероятно, притворялась спящей. Только в тот момент, когда Сыгней и Тит одурело вскочили с постели, она натянула полу тулупа на голову, словно хотела показать, что ей наплевать на всю тревогу, которая поднялась в избе.

В сенях что-то грохнуло. Дверь распахнулась во всю ширь, и в избу с кнутом в руках, сгорбившись, вошел отец.

За ним впрыгнула босая мать. Она задыхалась от слез. Отец истово снял шапку, положил три поклона и сразу же рухнул на пол.

— Прости, Христа ради, батюшка! Беда приключилась.

Лошади-то сдохли. И телеги с санями по дороге остались.

Только шкуры одни принес… да вот кнут в руках. Ведь по сорок пудов грузили. А лошади-то ведь квелые… одры…

И корм был без спорыньи. Сам, батюшка, знаешь. А сейчас распутица.

Бабушка стояла в дверях чулана и плакала. Сыгней и Тит молча смотрели на отца, который тыкался головой в валенки деда. А дед, опустив руки, застыл на месте, потом нагнулся, вырвал кнут из рук отца и спросил деловито:

— Где телеги-то бросил?

— За тридцать верст, во Вшивке. Там я у старосты оставил… на бумаге расписались.

— А как я разделаюсь с Митрием-то Степанычем, а?

Как я в глаза ему глядеть буду? Скидай полушубок!

Отец с искаженным от горя лицом, изнуренный, похудевший, встал, сорвал с себя полушубок и бросил его на кровать.

— Ложись! На пол!.. — глухо, с холодной беспощадностью приказал дед.

— Батюшка!.. — надорванно запротестовал отец и попятился от него.

Бабушка протянула руки к деду.

— О-оте-ец!.. Прости его, Христа ради!.. Али беды не было? О-оте-ец!

Мать упала в ноги деду и тоже зарыдала:

— Батюшка, помилуй! Не со зла ведь. Погляди на него — лица на нем нет. Али ему не горько? С чем его послали-то? На себе, что ли, он телеги-то повез бы? Пожалей его, батюшка!

А дед не обращал на них внимания и щелкал кнутом по полу.

— Ложись! Кому говорю? Приплелся, а рожа пьяная.

У отца дрожала борода. Он пятился назад и бормотал, задыхаясь:

— Грех тебе, батюшка. Горе меня ушибло — капли в рот не брал.

Дед взмахнул кнутом, а отец старался схватить кнут трясущимися руками. Бабушка, протягивая вперед руки, подошла к деду и схватила его за руку:

— Отец, брось! Отец, не бей его! Не он виноват — ты виноват: на дохлых клячах послал.

Дед вырвал руку, оттолкнул бабушку:

— Прочь отсюда, потатчица!..

Бабушка вся сморщилась и заплакала от беспомощности. Мать ползала в ногах деда и хваталась за его валенки.

Катя безмятежно лежала на кошме под шубой. Сыгней и Тит застыли в переднем углу у стола. Сема еще раньше вскарабкался на печь и спрятался за боров. Я стоял на кровати, прижавшись к стене, и плакал. Отец пятился в угол между кроватью и стеной и, задыхаясь, хрипло кричал: