Потемкин и Суворов

Сменявшие друг друга Завадовский, Зорич, Корсаков, Ланской, Ермолов, Дмитриев-Мамонов (о Зубове мы скажем особо ниже) были фаворитами. Фаворитизм был распространенным явлением не только в России и не только в XVIII в. — веке просвещения. На него всегда смотрели как на своеобразный политический институт. За место фаворита боролись придворные группировки и послы иностранных дворов. В наследственных монархиях при слабых и неспособных правителях (таких, например, как Людовик XV, или испанский король Карл VI, или безвольный, больной датский король Христиан VII) маркиза де Помпадур и мадам Дюбарри, князь Годой и лейб-медик Струензе действительно брали в свои руки управление государством.

Ни один из фаворитов Екатерины не играл самостоятельной роли, кроме Потемкина, а Зубов только потому так возвысился, что уже не было в живых «друга сердечного князя Григория Александровича». Сохранились любовные записочки Екатерины Завадовскому. Как поразительно отличается их тон от подобных писем-записочек Потемкину, дышащих неподдельной страстью. Потемкин — предмет обожания и какого-то самозабвенного поклонения, причина душевных мук. Завадовский — приятная, красивая куколка. Потемкин открывает своей подруге новые политические горизонты. Завадовский постоянно дуется и плачет. С Потемкиным ей всегда (даже после того, как место фаворита заняли другие) интересно, с молодыми

же красавцами уютно, мило и зачастую скучно. Прибавим, что после Завадовского каждый новый фаворит (за исключением Зубова) занимал свое место с согласия и по представлению Потемкина. Но появление Завадовского, рекомендованного императрице Румянцевым, Потемкин пережил очень тяжело. Писем-записочек Потемкина Екатерине того времени сохранилось очень немного. Императрица сжигала их. Сохранившиеся записочки содержат ее ответы или примечания на слова Потемкина и являются двойными письмами.

«Позволь, голубушка, сказать последнее, чем, я думаю, наш процесс и кончится,— пишет Потемкин, очевидно, в конце 1775 г.— Дозволяю, — помечает на полях Екатерина.— Чем скорее, тем луче».

«Не дивись, что я безпокоюсь в деле любви нашей,— продолжает Потемкин.— Будь спокоен,— отвечает императрица.— Рука руку моет». «Сверх безсчетных благодеяний твоих ко мне, поместила ты меня у себя на сердце». «Твердо и крепко»,— следует ответ. «Я хочу быть тут один преимущественно всем прежним для того, что тебя никто так не любил». «Есть и будешь». Потемкин: «А как я дело твоих рук, то и желаю, чтоб мой покой был устроен тобою, чтоб ты веселилась, делая мне добро». Екатерина: «Вижу и верю. Душою рада. Первое удовольствие». Потемкин: «Чтоб ты придумывала все к моему утешению и в том бы находила себе отдохновение по трудах важных, коими ты занимаешься по своему высокому званию». Екатерина: «Само собою придет. Дай успокоиться мыслям, дабы чувства действовать свободно могли; оне нежны, сами сыщут дорогу лучую». «Аминь»,— заключает записку Потемкин. «Конец ссоры. Аминь»,— вторит императрица [17].

Каким контрастом выглядят ее письма Потемкину, спустя несколько месяцев. «От Вашей Светлости подобного бешенства ожидать надлежит, буде доказать Вам угодно в публике так, как и передо мною, сколь мало границ имеет Ваша необузданность. И, конечно, сие будет неоспоримый знак Вашей ко мне неблагодарности, так как и малой Вашей ко мне привязанности».

«Просишь ты отдаления Завадовского. Слава моя страдает всячески от исполнения сей прозьбы... Не требуй несправедливостей, закрой уши от наушников, дай уважение моим словам. Покой наш возстановится...» Она страшится потерять своего единственного избранника. Узнав о намерении Потемкина удалиться в монастырь, Екатерина умоляет его оставить эту мысль, сравнивая ее с кинжалом, которым он поражает в грудь свою подругу, больше всех заботящуюся о его «действительном и постоянном счастье».