Посторожишь моего сторожа?

…Мне уже не так страшно. Я смогла сама спуститься к Альбрехту и сесть в его автомобиль. Мы поехали в клуб. Хорошо, что с нами не было Альберта — это бы меня сковывало. В клубе играет заграничная музыка и пьют заграничный алкоголь. Мы сели, и я смотрела в его глаза — как эти глаза похожи на глаза Альберта! Альбрехт мило шутил и делал комплименты моему "итальянскому" облику. Вам понравилось в Италии, Кете? Я смогла наврать, что много гуляла и посмотрела (какие?) музеи. С Альбрехтом легко и спокойно, он источает дружескую симпатию. Что потом скажет Альбрехт? Что его заставили? Что мы не так его поняли? Труба и дым, на которые смотрит Дитер, закуривая американскую сигарету. Кто эти люди? Почему они смеются? Спрашивая, не желаю ли я потанцевать, Альбрехт лукаво мне подмигивает. Он вежливо обнимает меня за талию и слегка приближает к себе. Он пахнет чистотой, хорошим парфюмом и дорогим костюмом. Запах печей. Почему они смеются? Мы ничего не знали. Играет музыка из прошлой жизни, и, кажется, я слышала ее на фестивалях из прошлого. Это мой дом. От Альбрехта пахло безупречностью и нежностью. Я не сошла с ума! Близ нашего стола стояла женщина — она спрашивала Альбрехта. "Я хотела сказать спасибо, что посоветовали мне П. Он смог меня выслушать. Теперь эта девка получит наказание". Позже Альбрехт объяснил: та написала на свою ученицу, которая распространяла по школе антивоенные и антипартийные материалы. Они смеются надо мной! Хватит!

А. Как обстоят ваши дела на работе?

Она. Вы знаете, я пожалуюсь на любого, кто посмеет обо мне сказать плохое слово. За спиной болтают… но что с того?

А. Вы — очень мужественная женщина.

Она. Прекрасный комплимент, спасибо. Мать Л. тоже имеет грешки. Л. наверняка считает меня "доносчиком". Ха, я горжусь тем, что я сделала. Позор — видеть преступление и пройти мимо. Как бы вы поступили на моем месте?

А. Не знаю. В любом случае вы честно послужили Империи.

Она. Именно. Отвратительно, что такие личности оплевывают наших мальчиков. Они защищают нас, а вы? Не нравится вам наша страна — уезжайте! Но оплевывать наших героев — это подлость. Я сама пацифистка и…

А. Вы? Правда?

Она. Да. Любой нормальный человек против войны. Другое дело, что нам не оставили выбора, нужно было действовать на опережение. Мы обороняемся, и оскорблять нас за это… Она писала в своих листках дезинформацию: якобы наши военные специально стреляют по жилым кварталам, чтобы убить больше людей, что якобы наши мальчики насилуют тех девок зачем-то, как будто им мало нормальных женщин. Да я ни за что в это не поверю! Нас выставляют монстрами. Сколько можно? У меня брат воюет. Никогда наши мальчики не пойдут на такое. Очень жаль, что гибнет мирное население, но обвинять в этом нас?..

Меня затошнило. Я сказала, что должна выйти. Зачем-то Альбрехт пошел со мной на улицу, и когда меня стошнило, помог мне вытереться и выпрямиться. "Да, жизнь очень жестока" — спокойно сказал он. Зачем? Я бы убила его, но он позаботился обо мне. Что же со мной творится?

…Почему мне снится этот сон? Я проснулась в ужасе и поняла, что плачу. Альберт спросил, что со мной случилось. Я плакала и не могла объяснить. Я словно бы, как раньше, работала фотожурналистом. Я и мои коллеги, мы приехали в незнакомое место, и словно бы мы пришли во время войны в место, из которого отступила вражеская армия. Нас обстреливают, и мы не можем долго оставаться в нем. Зачем мы здесь? Мне говорят: чтобы засвидетельствовать преступления оккупанта. Я не помню, что вижу: может быть, какое-то поле, лес или что-то похожее, я не запомнила их, не запомнила своих коллег, разве что Митя… Но после мы сворачиваем направо — и я вижу много земли, много тел и много земли. Приехавшие вместе с нами рабочие откапывают их. А мы приехали задокументировать, как эти тела извлекают из земли, чтобы все знали, что сделали с ними наши враги. Мне становится плохо. Странно, но во сне я не плачу. Мне плохо внутри, но я не показываю, как мне страшно и мерзко. Эти тела в земле — и во сне мне кажется, что хуже со мной ничего не было и мне нужно написать об этом в своем дневнике. А потом нас обстреливают — и мы отступаем, сжигая деревянную церковь. А потом нас увозят на корабле, и я, и я — я просыпаюсь. Альберт спросил, что за сон мне приснился, и я не сумела ответить ему. Он не настаивал, баюкал меня и рассказывал, что я в безопасности. Но толку-то с его безопасности».

— Кете, Кете?

Странно, как через силу, она улыбнулась на его ласковый оклик. Затем сжала его запястье и прошептала:

— Все хорошо, я готова.

Из сумрака автомобиля они вышли в ослепительно яркий день; он оглянулся на Кете и заметил, как она напряглась, должно быть, растерявшись от узнавания. Она вспомнила, что была в этом месте — и как изменилось оно за минувшее десятилетие.

— Кете?..