Посторожишь моего сторожа?

— Наверное, — нехотя ответил Альберт. — Но если я уйду и уйдут мои коллеги, разве что-то изменится? Разве жизнь станет лучше?

Аппель разочарованно промолчал. С болью Альберт чувствовал его осуждение и понимал, что оно вполне заслуженно — в отличие от Аппеля, нынче ему ничего не угрожало.

Мимо них прошла мачеха Аппеля; после обеда она сменила голубое платье на красное и была похожа на окровавленный флаг. Спина ее сохраняла жуткую неестественность. Не взглянув на пасынка и его гостя, она обронила сухо:

— Приветствую, — и зашагала к морю.

Аппель тихо выругался ей вслед и накрылся полностью пледом.

Раз он сказал Альме:

— Вы стали похожи на мою мать.

Неуверенная улыбка испортила ее губы.

— Вот как? Комплимент, полагаю?

— Скорее, констатация факта.

Они стояли на краю склона, а внизу играла скучная, столь любимая военными, музыка. Прячась от осеннего ветра, Альма плотнее закуталась в шерстяную шаль. Он смотрел в безмятежное белоснежное движение в небе.

— Полагаю, общество женщины вам приятнее, нежели общество военных, — с невесомой усмешкой обронила Альма.

— Вы правы. Я скажу вам больше: в последнее время женщины мне приятнее мужчин.

Она рассмеялась:

— Однако все ваши приятели — мужчины. Или я ошибаюсь?

— Я столько сожалел об этом…

— Так чем я напоминаю вам мать? — перебила Альма.

— А вы не оскорбитесь?

— Неужели она была так плоха?

— Нет же… просто… я думал, вы перекуете своего мужа, а получилось… наоборот.

— Думаете, он плохо на меня влияет? — с новой насмешкой спросила Альма.

— Отчасти. Вы больше не занимаетесь политикой?

— Ах, вот что… Вы очень откровенны, Альберт. Берегитесь, нынче это худшее качество.

В тот день они перешли на «ты».

Чаще всего Альберт приходил к ним вечером и оставался на ужин — жили они теперь в доме Альмы, обставленном лучше и с большим вкусом. В новом году Альма внесла изменения в обстановку, поменяв мебель на новую, из красного дерева, и заменив легкие простые занавески тяжелыми красными портьерами. В столовой, напротив главного места, появился изысканный портрет Его, а позади — физиономия идеолога Мюнце, бледная и не очень четко выполненная, но вполне приемлемая на взгляд неспециалиста в искусстве. Не будучи поклонником ни Его, ни отца Альберта, Дитер позаботился об их присутствии из нежелания отставать от других, что раньше вешали на лучшие места портреты прежнего президента и членов его семьи. Вне брака с ним Альма бы ни за что не повесила партийных знаменитостей в своем доме, но Дитер успешно внушил ей необходимость этого. Отныне она держала язык за зубами, терпела партию с неприятной улыбкой, принимала у себя лояльных партии, а от старых знакомых-либералов открестилась — не бросит же она тень на свою семью и, что не менее важно, на военную карьеру своего супруга!

Часто бывавший у них дома Альберт заметил, что отношения в этом браке выстраиваются на двух условиях: поклонении жены и принятии этого поклонения мужем. С этакой страстью Альма бы наверняка любила красивейшего, но самостоятельного кота (не встреть она мужчину, разумеется). Муж, заменивший домашнее животное, позволял себя ласкать и нежить, незаметно внушал хозяйке свою волю, временами выпускал когти, а после лез с требованиями, на которые незамедлительно получал ответ. И обоих, кажется, устраивало такое положение. Дитер нынче был увереннее прежнего; равнодушное или скучное выражение лица в действительности, похоже, скрывало его полное довольство собой и положением, что было достигнуто и успехами на работе, и ежедневным утолением всех имевшихся у него желаний. Не верилось, что этот разомлевший, избалованный богатством и влюбленной женщиной человек способен пожелать большего. Альма бессознательно привязывала его к себе ленивой теплотой, упоительным благополучием, после которого и встать тяжело, не то что уйти от жены.

Спросив его как-то о домашнем, Альберт в ответ услышал:

— Она великолепна как жена. Оказалось, все не так сложно, как я опасался… Не понимаю, с чего бы мне быть недовольным.

Помирившись с получившимся строем, он и жену приучил вести себя соответствующим образом. В первый «партийный» год Альма часто заговаривала с ним о том, чтобы уехать из страны, но он отказывался, и постепенно, не замечая страшного, все менее боясь за себя, она смирилась с жизнью при режиме. Слухи о якобы арестованных ни за что, часто преувеличенные или просто вымышленные, доходили и до них тоже и поначалу заставляли Альму возмущаться. Затем, обнаружив, к своему облегчению, что многое, если не все, — обычные местные байки, сочиненные противниками режима, она стала равнодушнее к ним. В своей жизни не находя страшного и преступного, она поверила, что и остальным, если они не нарушают закон, ничего не угрожает. Как и она, во всех историях подозревая ложь, Дитер был безучастен, оттого и не мог быть по-настоящему возмущен этими «страшилками»; в глубине же души, если и подозревал что-то, все равно радовался, что его это никоим образом не касается и, если он станет вести себя правильно, не затронет и впредь.