Посторожишь моего сторожа?

— Как все прошло?

Он отмолчался. Она смотрела, как он снимает пиджак и бросает его на спинку дивана. Она повторила:

— Как все прошло?.. Чем все закончилось? Альберт?

— Ничем. Совершенно ничем.

Желание Альберта убегать от честных ответов порой невыносимо бесило Марию.

— Нет, это ты совершенно немыслим, — заявила она после паузы. — Не смей уходить! Ты ведешь себя так… словно мне наплевать!

— А тебе на меня не плевать?

— Разумеется, всем на тебя наплевать! А знаешь, в чем дело? В том, что вытягивать из тебя признания нужно как… Черт бы с тобой!

В ином случае Альберт усмехнулся бы на ее тон, но выражение его было прежним — растерянным, даже жалким: он понятия не имел, что теперь делать, и боялся признаться в этом даже себе.

— Так и знала, что Германн тебя не простит. Он ужасно злопамятный. Ты не виноват, что твоя сестра его не любила!

— Но это я виноват. Я обещал присмотреть за ней.

— Ты поступил по-человечески, — перебила Мария, — на твоем месте я поступила бы так же! Пусть злится, сколько хочет, но… Он уволил тебя?

— Нет. Меня уволила партия.

Она прикусила язык, чтобы не высказать, что она думает о партии. Мысленно она прикинула, какие неприятности может нажить себе, якшаясь с политически нестабильным, а затем одернула себя: это же Альберт, он не изменился, он не виноват, что партия не понимает его!

— Расскажи мне, — нерешительно попросила она. — Как это было? Что они сказали?

Открыв окно и закурив, он ответил:

— Ничего особенного: спрашивали, что меня связывает с Мингой, собираюсь ли ехать в Мингу, нет ли у меня знакомых, что за независимость Минги… Обычные вопросы. Я сказал, что я против идей матери и за империю. В каком-то смысле это… правда.

— И какие к тебе могут быть претензии? Ты не виноват, что твоя мать… тем более что твой отец был за партию с самого ее основания. Что им еще нужно?

— Не знаю, Мари. Не знаю.

Она сглотнула и спросила:

— Что же… делать дальше?

Больше всего она боялась, что Альберт повторит прежнее: «Не знаю, Мари, не знаю, не знаю, не знаю…». Оттого, не позволив ему ответить, она выпалила:

— Поезжай к Кате. Вместе вы справитесь. За границей есть эмигранты, они помогут, ты расскажешь им, что партия взъелась на тебя…

— Я не могу поехать к Кете. А один я там не выживу.

— Твое упрямство меня убивает, — заявила Мария, — как можно столько времени сопротивляться своему счастью… я не понимаю, отказываюсь понимать.

— Мари, мне кажется, это немного… не твое дело.

Она разозлилась:

— Ах, прекрасно! Давайте, мучайтесь до бесконечности! Мне-то что?.. Ты только и можешь повторять, что ничего не знаешь! Я даю тебе готовое решение, но нет же, Мария хочет как хуже!

Испугавшись, что перегнула палку, она резко замолчала. Как не слушая ее, Альберт курил в открытое окно и больно расчесывал шею.

Спрашивается, отчего он не хочет уезжать от партии, в один день лишившей его социального статуса, рабочих перспектив — а позже, возможно, и личной безопасности? Страх ли это, привязанность или безволие?

— Я спрошу Альбрехта, — сказал он, когда Мария пошла в свою комнату. — Возможно, у него есть работа или деньги, чтобы переехать.

Она закрыла свою дверь.

Кузен Альбрехт, которого он не видел несколько месяцев, нашел его как-то вечером и, не сказав ничего, присел близ него на скамью. С минуту оба молчали, размышляя, как правильнее начать, а затем Альбрехт произнес:

— Мария сказала мне, где ты. Хм… она беспокоится за тебя. Она сказала, ты пошел исповедоваться.

— Я пошел спросить совета.

— И как, ответил Бог? Мне не отвечает.

Язвительность Альбрехта непривычно вызвала у него не раздражение, а теплое, на грани с нежностью, чувство — он скучал по кузену, и за то в том числе, что Альбрехт не отказывался от него, что бы ни творилось в их жизни.

— Ты хотел со мной поговорить, — обронил Альбрехт и закусил губу.

— Да… я бы попросил у тебя кое-что…

— Хорошо, мне не привыкать. Что у тебя?

— Я…

Альбрехт терпеливо ждал. Он же рассматривал большой крест напротив; в позе человека на нем читалось нечеловеческое смирение с собственной участью.

— Мне нужна работа, — сумел закончить Альберт.

— Я слышал, что тебя уволили, — ответил Альбрехт, — мне жаль, Берти, честно, жаль… Но отчасти ты сам виноват. Мисмис не заслужила твоей мужественной жертвы.

— У тебя есть работа, Альбрехт?

— Зависит от того… что ты хочешь. Требуются гибкость и практичность.

И, слегка понизив голос, Альбрехт объяснил, что нужен человек максимально бесстрастный, без жалости к арестованным, желательно — с отменными физическими навыками.

— Эм… ты неправильно меня понял.

— Но я не сказал, сколько платят!

— Спасибо, не стоит.

— А больше у меня ничего нет, — возразил Альбрехт. — Тебе нужна работа или нет?

— Не эта.

— А какая? Пожалуйста, отправляйся торговать хлебом, с твоим образованием — отличная работа. Можешь уехать…

— Мне не на что, — признался Альберт.

В глазах кузена промелькнул испуг.

— Как? А что наследство?

— Досталось государству. Моя мать — изменница, Альбрехт! Ты думал, у меня осталось что-то от нее?

— Да как? И квартира в Минге? Не поверю!