Посторожишь моего сторожа?

Но она пошла быстро, безразличная к людям. Уже привычно настроила фотоаппарат: были свалены в высокие баррикады автомобили, пролетки, трамваи; много мусора на пути, камни и порванные рельсы, и тротуар, вздыбленный или раскрошенный, обрушенное и дотлевающее, с загноившимися ртами вместо окон с дверьми, а поверх развороченных плит — обожженные, остывшие тела без конечностей, и тут же, близ них, — тронутые разложением конские туши, и уцелевшие бросались к убитым животным, отрывали себе гниль и прятали в юбки, чтобы позже насытиться. Она проверила пленку — оставалось немного, но она не экономила, хватаясь за всякое, пытаясь поймать изменчивый призрак войны.

Она взглянула на знакомых — невыносимо знакомая униформа, в которой она обнимала какого-то человека. Неспешно они приближались, и от них бежали, прятались, прятались чужие местные. Как не своими глазами Катя посмотрела в фотоаппарат — приятно-знакомое ей искажалось, к ней шли чужаки, что несли с собой только страх и опасность.

— Что? Хватит! Эй!

Человек схватил ее фотоаппарат и потянул на себя, а она схватилась за горло — ремешок больно врезался в ее кожу.

— Не снимай! Мразь!

В ужасе она уставилась в это жесткое выражение, и тело ее изнутри словно сжалось. Впервые человек в этой униформе смотрел на нее не как на случайную прохожую, знакомую или подругу — она была жалким, поверженным врагом, ее нужно было растоптать, истребить. Ее можно было убить и не понести наказания.

— Отпустите, — глухо попросила она.

Услышал ли он в ее голосе страх?

— Я… вы слышите, как я говорю? Отпустите.

Понимание скользнуло в его глазах, мгновение он колебался, а затем сильно рванул ее к себе — и она отлетела к стене с порванным ремешком. С размаху он бросил фотоаппарат и стал бить его каблуком сапога.

— Стойте, стойте! Вы сошли с ума! Я журналист! Вы не имеете права!

Зачем, зачем, зачем она это кричала? Как ее фотоаппарат, как вещь он сильно ударил ее кулаком, а потом, когда она закричала, еще раз. С кровью во рту, с кровью на носу и губах она вжалась в стену и закрылась руками. Она ждала, что сейчас ее ударят еще, и снова, и снова. Унизительно было плакать, но она плакала от боли и животного ужаса. Оставив ее, победитель поторопился нагнать остальных. Она открыла лицо и, словно рвоту, выплюнула на пепельную землю кровь и три зуба.

На противоположной стороне стояли местные и смотрели на нее с сожалением и страхом.

1940

В почтовом ящике она обнаружила письмо. Почерк на конверте показался ей смутно знакомым, но думать о том она была не в состоянии.

Ветреный, шуршащий, влажный мир был ей незнаком. Чтобы возвратить себе ощущение реальности, она сильно надавила на свои виски и поморщилась от боли; очертания дома, дорожки и ограды — она их смутно узнавала, но словно бы видела во сне. Неужели она спит? Но как тогда проснуться?

Шаги ее скрипели, юбка шелестела… шумели кроны… тихо дрожала трава… тихо, тихо, тихо, невыносимо громко жил мир вне ее сузившейся ничтожно Вселенной.

— Мария, Мария!

Она не поняла, что упала на чьи-то руки. Приоткрыв глаза, Мария сумела различить черты склонившегося к ней Альбрехта; поразительно, но он сумел не только ее поймать, но и удержать. С оставшейся силой она вцепилась в его одежду обеими руками и заплакала. Альбрехт обреченно вздохнул и обнял ее. И вновь не осталось ничего, кроме нее — и теперь Альбрехта, что спасал ее из бесконечной пустоты.

— Прости, прости… — пролепетала она.

— Я все понимаю.

Он сильнее обнял ее и помог пройти в дом. В темноте гостиной Мария упала в ближайшее кресло; то был не ее дом, не гостиная, не она — и как в непохожести остального собой оставался Альбрехт, это очаровательное чудовище, у которого она искала утешения, как у последнего живого человека?..

— Они спрашивали меня о тебе, — прошептала она еле слышно.

— Я знаю, — ответил Альбрехт и включил свет.

— Что они тебе сделают?

— Отправят на бойню, я думаю. Даже мой кузен им нужнее, чем я. Вытрите слезы. Я знаю, что хочется плакать, но вы излишне красивы в слезах…

На шутку его она улыбнулась сквозь слезы.

— Что теперь… со мной будет?

— Я не знаю. Если Софи не ошиблась в вашем случае, следует спросить у нее… если вы желаете знать правду, какой бы она ни была.

— У меня никого не осталось… никого… никого не осталось.

— Я знаю. Мне очень жаль.

Мария отвлеклась от своей боли, чтобы заглянуть в него приблизившиеся глаза. В них — о ужас! — было искреннее сочувствие.

— Вы верите в Бога? — спросил Альбрехт.

— Нет… это очень далеко от меня.

— Возможно, Бог вам поможет… если вы попытаетесь понять его.

— Вы религиозны… — как в мыслях своих сказала она.

— Я вызову вашу лентяйку, вам стоит выпить.

— Вы пили?.. О боже!