Посторожишь моего сторожа?

Прежняя Катя, безусловно, ни за что бы так не сказала, она бы заплатила, сколько просили. У нынешней же не оставалось денег; она выгребла из кармашка сумки монеты и положила их на заднее сидение.

— Ну знаете… — выругался таксист.

Ей решительно было наплевать. Она вышла.

На главной двери Радио висела вывеска: «Закрыто до выяснения обстоятельств!». Слева работали окошки, что отпускали работникам трехмесячное жалование. На постучавшую в стекло Катю кассир взглянул с неудовольствием и выпалил:

— Вы стояли в очереди?

— В какой очереди? Нет тут никакой очереди!

— Фамилия у вас какая? Кем работаете?

— Да не работаю я тут! Вы по-русски понимаете? Мой муж работает…

— Фамилия?

— Колокольников. Вот же баклан!.. О, Ледницкий, это вы! — Близ нее возник коллега Мити. — Что слышно? Что — войска?.. Да, очень жаль, что вы не можете работать… это бы подняло боевой дух… Вы не считаете странным, что громкоговорители… словно уснули… Налетов нет, и артиллерия… смолкла. Как это странно…

— Это на вашего мужа, — сказал кассир, протягивая небольшую пачку денег. — Не стойте! Дальше говорите!

Сфотографировав окошки и запертую дверь, она пошла обратно. Теперь она поминутно открывала объектив и искала, что бы ей запечатлеть: ругались незнакомые, грузили вещи в машины, на конные пролетки — или на ближайшем углу, у покосившейся остановки, штурмовали трамваи, чемоданы и тюки используя в качестве оружия в столкновениях. На углах скопился мусор, валялись трупики крыс и домашних кошек. Случись налет — и пошла бы убийственная паника, но пока, как она заметила, враг успокоился. Не верилось, что его танки, артиллерия, самолеты, дивизии уже стоят на пороге и вот-вот, вот-вот, вот-вот…

Дом на Маршалковской словно заснул. Слева и справа остались трамваи, вымершие кафе и столовые, разбитые магазины, брошенные на проезжей части тюки и оторванные ручки чемоданов. Она остановилась, чтобы заснять выпавшее из чьих-то вещей клетчатое бело-зеленое платье; оно пристало рукавом к фонарному столбу и так и осталось, словно приклеенное неизвестным. Похожее носила Мария в юности, но воротник был белый, а рукава — короче. Покажи она фотографию Марии, вспомнит ли она то старое свое платье?

Скоро штиль закончился. Оставшиеся, как она, постепенно выбрались из своих убежищ. У кого-то были больные родственники, что не выдержали бы путешествия на противоположный берег; оставались полицейские, врачи и их жены и те, кто хотел дать отпор оккупантам, если уж они явятся в ближайшее время. Молчали местные СМИ, оттого новости передавались нерегулярно и узнавались случайно, перехватывались на улице или выпытывались у раненых фронтовых, которых с передовых позиций доставляли в госпитали, чтобы после переправить на противоположный берег реки. Магазины все стояли закрытыми, общественный транспорт не работал, но зато возобновились воздушные налеты и артиллерийские обстрелы.

Долго так продолжаться не могло. Войска приближались к городу, и в ближайшую неделю обещали главную битву этой войны — за столицу. Когда стало известно, что битвы не избежать, столицу объявили «крепостью» и назначили коменданта, достаточно энергичного, чтобы взывать к патриотическим чувствам. Слухи, что за рекой их армия готовит контрнаступление, способствовали возникновению новых надежд. К оставшимся в столице комендант обратился с выразительной речью, призвав не отчаиваться, не уезжать и готовиться, не роняя чести, к обороне.

На призыв выезжать на строительство оборонительных сооружений откликнулись с огромным энтузиазмом. Те, что имели силы, от студентов до людей преклонного возраста, рвались на объявленные работы сами, никем не понукаемые, а единственно из потребности со всеми вместе помочь армии в ее противостоянии врагу. Штаб обороны 11-го числа они брали едва ли не штурмом; признаваемым годными к работе выдавали лопаты, и на машинах, группами, их вывозили копать рвы на подступах к столице. Женщин помоложе и послабее старались направить в госпиталь; руки в местных принимающих пунктах были нужны, ежечасно въезжали машины и обозы с ранеными, и нужно было также, чтобы кто-то сопровождал их в пути, на другую сторону реки, облегчая страдания.

Она пришла в штаб обороны в восемь утра, рассчитывая, что в такую рань не встретит никого знакомого. Но, к ее удивлению, в приемной штаба работал муж Ганны Каминской, возвратившийся с фронта с остальными ранеными — у него было легкое ранение, все же не позволившее немедленно вернуться в строй. Разбираться с Катей он хотел меньше всего. Чтобы их не слышали, он отвел ее в свой кабинет и, коверкая русские слова, заявил, что не может отправить ее ни копать рвы, ни ухаживать за ранеными.

— В чем же причина?

Каминский сглотнул.

— Вы… почти не знаете язык. Вы не поймете, что вам говорят.

— Я уверена, что это не столь сложно, как вы считаете. Разве нужно отучиться год, чтобы копать ямы? Митя справился без этого.

Каминский оценил ее манипуляцию и заговорил мягче.

— Я понимаю ваше желание помочь общему делу. Но вы… иностранка.

— Какая разница? Вам нужны любые рабочие руки.