Посторожишь моего сторожа?

После выборов президента в марте расстроенный провалом кампании Герман возвратился к семье и заметил появление ребенка. Марта уже позабыла, как злилась на него раньше. Занимало ее нынче иное: вернувшись из больницы, она, себя ругая за черствость, пыталась примириться с материнством: заставляла себя ласкать ребенка, насильно в себе вызывала таинственный инстинкт, жалела и себя и мальчика за то, что инстинкт никак не желает просыпаться, не хотела кормить его, и словно во всех ее манипуляциях с ним ей являлось что-то омерзительное. Обязанностью было разыгрывать из себя образцовую мать. Старшие живо интересовались появившимся мальчиком, одна мать Мисмис была разочарована — она мечтала о внучке, очаровательной, какой была поначалу ее Марта. Поэтому, пользуясь всяким подходящим случаем, мать спешила с советами, настаивала так, словно воля ее не могла быть не исполнена:

— Мисмис, я хочу девочку, внучку! Лучше рожай сейчас, всех детей лучше родить одного за другим, чтобы не было большой разницы в возрасте. Иначе они не будут ладить друг с другом! Если вы не сможете заботиться с мужем о девочке, я заберу ее к себе. Ты должна осчастливить мать, мне недолго осталось. Я тебя воспитывала, и ты не должна быть эгоистичной, девочка!..

Мисмис сначала молчала, а затем резко ответила, что рожать второго ребенка не собирается, потому что и с первым не научилась пока управляться. Мать была расстроена еще больше.

— Нынешнее поколение не понимает, что главное счастье — это потомки, — заявила она в присутствии Альберта. — Вы хотите жить для себя, забывая свои корни и не стремясь передать традиции своим детям.

— Не все любят детей и могут их обеспечить, — возразил Альберт. — Стоит ли рожать детей, если вы не можете их обеспечить?

— Право, если мечтать о миллионах… — начала мать.

— Зачем же миллионы? Но многих ли вы знаете, кто имеет теперь постоянную работу и возможность купить или снимать хотя бы отдельное жилье?

— Ты, например, — охотно отбила мать. — И, напоминаю, вас мы растили в сложных условиях… война, кризис, голод… но вы выросли, ничего!

— Оттого не отказывайте нам в праве пожить для себя, а не во имя потомков.

— Это эгоизм, — стояла на своем мать. — Я человек старого мышления. Мисмис правильно поступила, что родила. Увлекись она твоими эгоистичными теориями, ничего бы хорошего не вышло, Берти. Мужчине еще допустимо размышлять, как ты, но женщине…

Навестив сестру в ее доме, в отсутствие Германа, Альберт нашел ее в болезненном состоянии. Она показалась ему измотанной, не выспавшейся, и несчастной она была от того, что не могла заниматься прежними увлечениями, не могла быть естественной, жить, советуясь с собственными потребностями, не могла ничего из любимого ею — в то время, как жизнь ее мужа нисколько не изменилась.

— А кто-то мне рассказывал о счастье материнства! — зло сказала она брату, взявшемуся помогать ей по хозяйству. — Я сбегу, я не смогу так, ни за что!.. Я ненавижу семейную жизнь и… матерью быть тоже ненавижу! Мой муж уверен, что знает все лучше меня, и смеет упрекать меня этим. Его вечные претензии я не могу выносить! — И Мисмис, скорчив рожицу, начала забавно его передразнивать: — «Ты плохая мать! Тебе тяжело было ходить с животом? Ты боялась рожать? Ничего, боль — это мелочь. Все терпели — ну и ты потерпи и не жалуйся! Да, и почему твой ребенок вопит? Успокой! Как — не знаешь, отчего он кричит? Ты — женщина, ты не можешь не знать! У тебя — материнская функция. Успокаивай; как — мне плевать! И почему ты всем жалуешься, что устаешь? Ты не должна уставать, ты же любишь ребенка! Не можешь с ним справиться, требуешь помощи? Моя мать о помощи не заикалась. Может, ты ребенка не того родила? Если так, то сама виновата — вот и мучайся с ним! Рожать нужно было другого — чтобы не плакал и внимания не требовал! И вообще я его захотел, чтобы ты была счастлива — ведь мечтает об этом любая замужняя женщина. Терпи теперь все ради этой мечты!».

— Э-э… очень красивая речь, — подавляя улыбку, ответил Альберт. — Ты могла бы соревноваться с «Трибуном». Вот было бы смешно!

— А теперь они все хотят, чтобы я рожала второго! Я этого ненавижу, а они второго хотят! Хуже, я ничего не могу предпринять, чтобы этого не было. Но я не хочу!

Она хотела сказать и кое о чем ином, но промолчала из страха, что Альберт ее не поймет. Ей легче было говорить о том, что лежало на поверхности, что заметить можно было по ее состоянию, остальное ей было страшно и — жутко стыдно, словно была в том и ее часть вины.

А сейчас она сбежала, не объяснившись с мужем, не оставив записки — и бросив ребенка.

Разумно полагая, что сбежать она могла к бывшему любовнику, то есть к кузену Альбрехту, Альберт поехал к нему и, так как наступил поздний вечер, разбудил его настойчивыми требованиями впустить. Не знавший ничего об исчезновении Мисмис кузен Альбрехт выслушал все же новость и, как приехавший закончил, нехорошо улыбнулся.

— Ты что-то знаешь, — ответил на улыбку его Альберт. — Расскажешь или нет?